Березова кукушечка зимой не куковат

Содержание

Березова кукушечка зимой не куковат
Другие статьи в литературном дневнике:
Олег Чухонцев
Другие статьи в литературном дневнике:
Олег Чухонцев
Другие статьи в литературном дневнике:
Олег Чухонцев. МЕЗОНИН

Березова кукушечка зимой не куковат

А березова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя:
Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя.

В школу шел, вальки стучали на реке, и в лад валькам
я сапожками подкованными тукал по мосткам.
Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки,
все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки,
потому что жизнь копейка, да и та коту под зад,
потому что с самолета пересел на самокат,
молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат,
а березова кукушечка зимой не куковат.

По мосткам, по белым доскам в школу шел, а рядом шла
жизнь какая-никакая, и мать-мачеха цвела,
где чинили палисадник, где копали огород,
а киномеханик Гулин на бегу решал кроссворд,
а наставник музыкальный Тадэ, слывший силачом,
нес футляр, но не с баяном, как всегда, а с кирпичом,
и отнюдь не ради тела, а живого духа для,
чтоб дрожала атмосфера в опусе «Полет шмеля».

Участь! вот она – бок о бок жить и состояться тут.
Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,
и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час.
Мати Божия, Заступнице, в скорбех помилуй нас.

Другие статьи в литературном дневнике:

30.04.2014. ***
26.04.2014. ***
22.04.2014. ***
20.04.2014. ***
17.04.2014. ***
11.04.2014. Дежурный по апрелю
03.04.2014. Эй, красавица, — стой, погоди!

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Читайте также: 10 литров снега это

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Источник

Олег Чухонцев

А берёзова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память
глуховат.
Ничего, опричь молитвы, и не помню,
окромя:
Мати Божия, Заступнице в скорбех,
помилуй мя.

В школу шёл, вальки стучали на реке, и
в лад валькам
я сапожками подкованными тукал по
мосткам.
Инвалид на чём-то струнном
тренькал-бренькал у реки,
всё хотел попасть в мелодию, да, видно,
не с руки,
потому что жизнь копейка, да и та коту
под зад,
потому что с самолёта пересел на
самокат,
молодость ли виновата, мессершмит ли,
медсанбат,
а берёзова кукушечка зимой не куковат.

По мосткам, по белым доскам в школу
шёл, а рядом шла
жизнь какая-никакая, и мать-мачеха
цвела,
где чинили палисадник, где копали
огород,
а киномеханик Гулин на бегу решал
кроссворд,
а наставник музыкальный Тадэ, слывший
силачом,
нёс футляр, но не с баяном, как всегда,
а с кирпичом,
и отнюдь не ради тела, а живого духа
для,
чтоб дрожала атмосфера в опусе «Полёт
шмеля».

Участь! вот она – бок о бок жить и
состояться тут.
Нас потом поодиночке всех в березнячок
свезут,
и кукушка прокукует и в глухой умолкнет
час.
Мати Божия, Заступнице, в скорбех
помилуй нас.

(с) Олег Чухонцев

Другие статьи в литературном дневнике:

Источник

Олег Чухонцев

А березова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя:
Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя.
В школу шел, вальки стучали на реке, и в лад валькам
я сапожками подкованными тукал по мосткам.
Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки,
все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки,
потому что жизнь копейка, да и та коту под зад,
потому что с самолета пересел на самокат,
молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат,
а березова кукушечка зимой не куковат.
По мосткам, по белым доскам в школу шел, а рядом шла
жизнь какая-никакая, и мать-мачеха цвела,
где чинили палисадник, где копали огород,
а киномеханик Гулин на бегу решал кроссворд,
а наставник музыкальный Тадэ, слывший силачом,
нес футляр, но не с баяном, как всегда, а с кирпичом,
и отнюдь не ради тела, а живого духа для,
чтоб дрожала атмосфера в опусе «Полет шмеля».
Участь! вот она – бок о бок жить и состояться тут.
Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,
и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час.
Мати Божия, Заступнице, в скорбех помилуй нас.

( С ФБ от Ст.Минакова)

Другие статьи в литературном дневнике:

28.07.2015. Кто против мата — заходи!
27.07.2015. Элеонора Акопова
20.07.2015. Олег Чухонцев
19.07.2015. Cветлана Крылова
18.07.2015. Цитата про ум от Вячеслава Ананьева
16.07.2015. Детишечки наши рОдные!
14.07.2015. Ник Эль Эм Новейшая история
13.07.2015. Дневник переехал сегодня сюда!

Источник

Олег Чухонцев. МЕЗОНИН

И чтобы эта вот белиберда,
к тому же с погремушками созвучий,
жизнь поломала всю? да никогда!

Но сумрак разреженный и колючий,
но первая вечерняя звезда,
но лист пожухлый, бьющийся в падучей

на ветке, оголившей провода,
и что еще? какой-то глупый случай
как замыканье — и тогда, тогда.

Я из тёмной провинции странник,
из холопского званья перехожий.
И куда мне, хожалому, податься?
А куда глаза глядят, восвояси.

Я хлебнул этой жизни непутёвой,
отравил душу пойлом непотребным
и давно бы махнул на всё рукою,
каб не стыд перед Материю Божией.

Вот бреду, а Она-то всё видит,
спотыкаюсь, а Она-то всё знает,
и верёвочке куда бы ни виться,
всё кабак мне выходит да кутузка.

Ах, не этой земли я окаянной,
не из этой юдоли басурманской,
а из той я стороны палестинской,
из нечаемой страны херувимской.

Я худой был на земле богомолец,
скоморошьих перезвон колоколец
больше звонов я любил колокольных,
не молитвы сотворял, а погудки.

Есть на белой горе белый город,
окружённый раскалёнными песками.
Есть в том городе храм золотоглавый,
а внутри прохладная пещера.

Я пойду туда, неслух, повиниться,
перед храмом в пыль-песок повалиться,
перед храмом, перед самым порогом:
не суди меня, Господь, судом строгим,

а суди, Господь, судом милосердым,
как разбойника прости и помилуй,
и порог я перейду Твово храма
и поставлю две свечи у пещеры.

Приходила нечасто и, сев на сундук, молчала,
и не в гости, а так, проведать, и я не знал,
как с ней себя вести: безответней, тише
я не встречал, наверное, никого.
Мужа её, мальчишку, белого офицера,
после гражданской, помаяв годок-другой,
взяли по разнарядке и расстреляли.
Даша узнала и рухнула где была.
Нашла бельевую верёвку и, не сказав ни слова,
не оставив записки, пошла ослепшая в лес
и долго ходила там, ходила, ходила,
сук не могла найти, и когда она,
не разбирая ни дня, ни местности, вышла из леса,
вышла уже другой.

— Даша, попьём чайку?

Даша с трудом отзывается: — Спасибо, Нюра, —
и продолжает сидеть на сундуке в углу,
где мама обычно спит: сжатые губы
без тени улыбки, волосы на заколке, руки опущенные и глаза —
весь её безответный облик словно бы неотсюда,
не из этой жизни, а голос ломок и бел,
как шелест зимнего камыша. Они дружили,
ещё с девичества, и я всё гадал, о чём,
о чём они говорили или молчали,
оставшись наедине.

— Даша, попьём чайку?

Она глядит безучастно, слышит-не слышит?
Это же надо, сук не найти в лесу,
думаю я, из блюдечка чай горячий глотая,
а мама в газету ей заворачивает огурцы.

Даша жила в коммуналке. Её девятиметровка
казалась просторной: стол, металлическая кровать
с полуистлевшим тряпьём, табурет и чайник —
вот, пожалуй, и все пожитки — ни занавески в окне,
ни численника на стене, ничего такого,
да, ещё веник, конечно, она всё время мела,
мела и стирала, и снова мела, и я не уверен,
что это была амнезия, а не суицид.
Однако иконка картонная, Николай Чудотворец,
всё же была прикноплена, а из родни у неё
не было никого, детей завести не успела,
я даже не знаю, когда она умерла
и где похоронена. Даша была блаженная.

Разбирая архив семейный, впрочем, архив —
это громко сказано: пачечка фотографий,
несколько писем, вырезок, адресов,
мне на глаза попал пожелтевший снимок,
не очень чёткий, тогда любили фотографироваться в ателье,
и, значит, он просто выцвел: две женских головки,
одна к другой наклонённые, два цветка,
девический бант у одной, у другой кудряшки,
холщовые юбки, блузки из ситца, и на ногах
сандальи, кажется, или лодочки, обе смеются,
нет, улыбаются, смеяться будут потом,
потом, на любительских снимках, в другие годы
другие лица, а здесь улыбаются: стоп! сейчас
птичка выпорхнет — выдержка две секунды —
и можно будет расслабиться, но это потом,
потом, потом, а сейчас они улыбаются
всеми мускулами лица.

— Даша, попьём чайку?

И когда они шли сквозь строй
полицаев и карабинов
цепью скорбной в арийский ад
под началом восьми раввинов,
я всё думаю, где герой,
кто бесплотных уже, незримых,
не оглядываясь назад,
вёл, и в смерти их не покинув,
ибо помнил один завет:
где герои, там Бога нет.

Где герои, там мёртв Закон,
человек на себя лишь брошен,
он не может идти, но он
человек, и тоска к подошвам
прирастает, и каждый шаг
через силу, и только воля
добрести и даёт в овраг
не ропща, от бессилья воя,
потому-то он и герой,
что изверженец и изгой.

Но когда его поднял Тот,
Кто ему попустил подняться,
не ослушаться, а собраться,
и вести, куда поведёт,
он идёт, и они идут
долгой цепью, колонной скорбной
мимо нелюди коридорной,
мимо псов и всего что тут
на посмертную жертву: сжать
пальцы, губы, слова — и ждать

А березова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего опричь молитвы и не помню, окромя:
Мати Божия, заступница в скорбех, помилуй мя.

Участь! вот она — бок о бок жить и состояться тут.
Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,
и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час.
Мати Божия, Заступница, в скорбех помилуй нас.

По колена стоя в воде, не выпуская тачки, он мочится в реку.
Возле моста, напротив трубы, извергающей пену
и мыльную воду бань, напротив заброшенного погоста
и ещё не взорванной церкви на том берегу
он стоит в воде и мочится в реку,
не понимая как будто и сам, как сюда забрёл,
а по лицу блуждает улыбка то ли блаженства,
то ли безумия; кончив нужду, он там и стоит,
где скот обычно вброд переходит реку,
стоит, не оправляя штанов, уставясь в поток,
онучи набрякли паводковой водою,
и он не знает, что делать дальше, так и стоит,
держась двумя за свою тележку, и что-то бормочет,
что-то мычит, но одно лишь слышно: — Кыё! Кыё!

Что это? причет? или проклятья?

Каждой весною
по мостовой железный грохочет гром.
— Это Кыё-Кыё, — в пустоту кивают, —
выкатил тачку свою, — и под лай собак
он возникает в серой казённой шапке,
в красных галошах собственной выклейки — вот,
вот он проходит, лязгая, громыхая,
чуждый всему и всем, и старухи вслед
крестятся скорбно, как на Илью Пророка,
а мужики ворчат: — Проходи, проходи, дурак,
или в Андреево хочешь? — и, дёрнув тачку,
он исчезает в слепящем сумраке дня
так же внезапно, как и пришёл, лишь рокот
ходит с собачьим брёхом то тут, то там,
следуя по пятам.

Зачем человек явился?
Зачем как судьбу толкает два колеса,
и в праздники плачет, и лихо с улыбкой терпит,
и радуется не к месту: я видел сам,
как он с оркестром рядом шёл похоронным
и, обнажая дёсны, беззубым ртом
весь ликовал, смеялся беззвучным смехом,
вот, мол, кыё, смотрите, кыё-кыё —
что с него взять! Пришёл незнамо откуда,
и неизвестно, где сгинет.

— Не отдавай,
не отдавай меня в Андреево, — говорила
мать моя перед смертью, а у самой
были такие глаза.

Недавно случаем
я проезжал это место. Одноэтажный дом
старой постройки, без царя перестроенный,
в поле на выселках, можно сказать, барак,
но с мезонином, и на крыльце сидели
люди, все в чём-то сером, стайка людей,
не говоря меж собой, нахохлясь как птицы,
выбившиеся из сил, упав с облаков
на полевое судёнышко. но не это
странным мне показалось, не дом — приют
и не его обитатели, а то, что сам я,
кажется, был там, знаю его изнутри
до половиц, до чёрных латунных ручек,
вскриков и запахов хлорки, урины и
сквозняков, гуляющих коридором,
хлопающих дверьми: — Проходи, проходи.

О, то не гром расходится мостовыми,
Это Кыё-Кыё в небесах летит
на оглушительной тачке своей, и слабый, белый
тянется инверсионный след за ним,
медленно растекаясь и багровея
знаками таин.

Что он хотел сказать,
думаю я, просыпаясь, и на рассвете
через полвека, путая сон и явь,
всматриваюсь и вижу стоящего человека
в мутной воде и вопрошающего опять:
что? кого? но нет у пустоты ответа,
нет и всё! Ах ты ка’танье наше, мытьё,
никуда от вас — Иордан, Флегетон и Лета
или Вохна у ног. не знаю. Кыё. Кыё.

Не исчезай! — еще и гнезд не свили
малиновки, и радость не остыла.
А если в путь, пропой на суахили:
— Фифиа.

Об авторе: ОЛЕГ ЧУХОНЦЕВ

Родился в Павловском Посаде Московской области. Окончил Московский областной педагогический институт имени Крупской (филологический факультет). Работал в отделах поэзии журналов «Юность» и «Новый мир». Печататься начал с 1958. Первая книга («Из трех тетрадей») вышла в 1976 г. Затем издавались сборники «Слуховое окно» (1983), «Ветром и пеплом» (1989), «Пробегающий пейзаж» (1997), «Фифиа» (2003), книга избранных произведений «Из сих пределов» (2005), поэма «Однофамилец» (2008). В советское время зарабатывал на жизнь стихотворным переводом, хотя его лирика получила самую высокую оценку ещё в начале 70-х годов XX века (Александр Галич, Наум Коржавин, Юнна Мориц).

Олег Чухонцев — лауреат Государственной премии Российской Федерации (1993), Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера (1999) и Пушкинской премии России (2003).

Олег Чухонцев стал третьим — после Александра Кушнера (2005) и Олеси Николаевой (2006) — лауреатом национальной литературной премии «Поэт» (2007). Живёт в Москве.

Источник