Это мой собственный снег

Это мой собственный снег

Это мой собственный снег!
Каким он кажется легким
На плетеной шляпе моей.
Кикаку

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.12.2013. ***
• 25.12.2013. ***
• 16.12.2013. ***
• 13.12.2013. Кругликова, Елизавета Сергеевна 1865-1941
• 12.12.2013. Утамаро Китагава 1753 1806
• 07.12.2013. ***
• 06.12.2013. ***
• 02.12.2013. ***

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+

Источник

Это мой собственный снег

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 277 857
• КНИГИ 655 958
• СЕРИИ 25 113
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 612 677

Хокку (Японские трехстишия)

Перевод с японского Веры Марковой

Вступительная статья и примечания В. Марковой

В. Маркова. Предисловие

Стихи из путевого дневника «Кости, белеющие в поле»

Стихи из путевого дневника «Письма странствующего поэта»

Японское лирическое стихотворение хокку (хайку) отличается предельной краткостью и своеобразной поэтикой.

Народ любит и охотно создает короткие песни — сжатые поэтические формулы, где нет ни одного лишнего слова. Из народной поэзии эти песни переходят в литературную, продолжают развиваться в ней и дают начало новым поэтическим формам.

Так родились в Японии национальные стихотворные формы: пятистишие танка и трехстишие — хокку.

Танка (буквально «короткая песня») была первоначально народной песней и уже в седьмом-восъмом веках, на заре японской истории, становится законодательницей литературной поэзии, оттеснив на задний план, а потом и совершенно вытеснив так называемые длинные стихи «нагаута» (представленные в знаменитой поэтической антологии восьмого века Манъёсю). Эпические и лирические песни разнообразной длины сохранились только в фольклоре. Хокку отделилось от танки много столетий спустя, в эпоху расцвета городской культуры «третьего сословия». Исторически оно является первой строфой танки и получило от нее богатое наследство поэтических образов.

Древняя танка и более молодое хокку имеют многовековую историю, в которой периоды расцвета чередовались с периодами упадка. Не один раз эти формы находились на грани исчезновения, но выдержали испытание временем и продолжают жить и развиваться еще и в наши дни. Такой пример долголетия не является единственным в своем роде. Греческая эпиграмма не исчезла даже после гибели эллинской культуры, а была принята на вооружение римскими поэтами и поныне сохранилась в мировой поэзии. Таджикско-персидский поэт Омар Хайям создал замечательные четверостишия (рубай) еще в одиннадцатом двенадцатом веках, но и в нашу эпоху народные певцы в Таджикистане слагают рубай, вкладывая в них новые идеи и образы.

Очевидно, краткие стихотворные формы — насущная потребность поэзии. Такие стихи можно сочинить быстро, под влиянием непосредственного чувства. Можно афористически, сжато выразить в них свою мысль так, чтобы она запоминалась и переходила из уст в уста. Их легко использовать для похвалы или, наоборот, язвительной насмешки.

Интересно отметить попутно, что стремление к лаконизму, любовь к малым формам вообще присущи японскому национальному искусству, хотя оно великолепно умеет создавать и монументальные образы.

Потеснить танку и на время вырвать у нее первенство смогло только хокку, еще более короткое и лаконичное стихотворение, зародившееся в среде простых горожан, которым были чужды традиции старой поэзии. Именно хокку стало носителем нового идейного содержания и лучше всего сумело откликнуться на запросы растущего «третьего сословия».

Хокку — лирическое стихотворение. Оно изображает жизнь природы и жизнь человека в их слитном, нерасторжимом единстве на фоне круговорота времен года.

Японская поэзия является силлабической, ритмика ее основана на чередовании определенного количества слогов. Рифмы нет, но звуковая и ритмическая организация трехстишия — предмет большой заботы японских поэтов.

Хокку обладает устойчивым метром. В каждом стихе определенное количество слогов: пять в первом, семь во втором и пять в третьем — всего семнадцать слогов. Это не исключает поэтической вольности, особенно у таких смелых поэтов-новаторов, каким был Мацуо Басё 1 (1644-1694). Он иногда не считался с метром, стремясь достигнуть наибольшей поэтической выразительности.

1 Мацуо — фамилия поэта, Басё — его псевдоним.

Размеры хокку так малы, что по сравнению с ним европейский сонет кажется монументальным. Оно вмещает в себе считанное количество слов, и тем не менее емкость его относительно велика. Искусство писать хокку — это прежде всего умение сказать многое в немногих словах. Краткость роднит хокку с народными пословицами. Некоторые трехстишия получили хождение в народной речи на правах пословиц, как, например, стихотворение поэта Басё:

Как пословица оно означает, что «осторожность иногда заставляет промолчать».

Но чаще всего хокку резко отличается от пословицы по своим жанровым признакам. Это не назидательное изречение, короткая притча или меткая острота, а поэтическая картина, набросанная одним-двумя штрихами. Задача поэта — заразить читателя лирическим волнением, разбудить его воображение, и для этого не обязательно рисовать картину во всех ее деталях.

Чехов писал в одном из своих писем брату Александру: «. у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки или волка. » 1

1 А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем, т. 13. М., ОГИЗ, 1947, с. 215.

Такой способ изображения требует от читателя максимальной активности, втягивает его в творческий процесс, дает толчок его мысли. Сборник хокку нельзя «пробегать глазами», листая страницу за страницей. Если читатель будет пассивным и недостаточно внимательным, он не воспримет импульса, посланного ему поэтом. Японская поэтика учитывает встречную работу мысли читателя. Так удар смычка и ответное дрожание струны вместе рождают музыку.

Хокку миниатюрно по своим размерам, но Это не умаляет того поэтического или философского смысла, который может придать ему поэт, не ограничивает масштаб его мысли. Однако дать многостороннее изображение и пространно, до конца развить свою мысль в пределах хокку порт, конечно, не может. В каждом явлении он ищет лишь его кульминационный пункт.

Источник

Юрий Давыдович Левитанский 1922-1996

Войну от Запада- и до Востока,
всё перенёс в судьбе своей,
ассимилированный еврей:
не в этом ли твои истоки-
и врезавшиеся в память строки,
не знающие забвенья дней!

Левитанский Юрий Давидович

Зацепит вдруг за сердце строчка-,
и рассказать другому рад.
Стыдят- есть интернет, и точка:
передирать- что плагиат.

Да сам, старик, всего не знаю-
азы порою познаю,
а если и «передираю»-
как боль души передаю

порою тех, доинтернетных,
забытых в буднях и попсе,
уж не поём мы песен светлых,
как память маминой слезе.

Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.

И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут —
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…

Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…

Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

ПРОЩАНИЕ С КНИГОЙ
.
Нескончаемой спирали бесконечные круги.
Снизу вверх пролеты лестницы — беги по ним, беги.
Там, вверху, под самой крышей, в темноте горит окно.
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я люблю сюжет старинный, где с другими наравне
я не первый год играю роль, доставшуюся мне.
И, безвестный исполнитель, не расстраиваюсь я,
что в больших твоих афишах роль не значится моя,
что в различных этих списках исполнителей ролей
среди множества фамилий нет фамилии моей.
Все проходит в этом мире, снег сменяется дождем,
все проходит, все проходит, мы пришли, и мы уйдем.
Все приходит и уходит в никуда из ничего.
Все проходит, но бесследно не проходит ничего.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу,
по возможности достойно доиграть свое хочу —
ведь не мелкою монетой, жизнью собственной плачу
и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу.

Кругом поют, кругом ликуют.
Какие дни, какие годы!
А нас опять не публикуют.
А мы у моря ждем погоды.

А в наши ямбы входит проза.
А все прогнозы так туманны.
А нам пойти купить бы проса,
а мы всё ждем небесной манны.

И вот певец недоедает.
Не ест жиры и углеводы.
Потом ему надоедает,
и он уходит в переводы.

И мы уходим в переводы,
идем в киргизы и в казахи,
как под песок уходят воды,
как Дон Жуан идет в монахи.

О келья тесная монаха!
Мое постылое занятье.
Мой монастырь, тюрьма и плаха,
мое спасенье и проклятье!

Мое спасенье и проклятье,
мое проклятое спасенье,
где ежедневное распятье
и редко-редко воскресенье.

Себя, как Шейлоку, кусками.
Чужого сада садоводы.
А под песком, а под песками
бурлят подпочвенные воды.

А свечка в келье догорает.
А за окошком ночь туманна.
И только сердце замирает —
ах, донна Анна, донна Анна!

Каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку,
Каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
Каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе
Щит и латы, посох да заплаты.
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже, как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.

***
Диалог у новогодней елки.

— Что происходит на свете?
— А просто зима.
— Просто зима, полагаете вы?
— Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
В ваши уснувшие ранней порою дома.

— Что же за всем этим будет?
— А будет январь.
— Будет январь, вы считаете?
— Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
Этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
— Чем же все это окончится?
— Будет апрель.
— Будет апрель, вы уверены?
— Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
Будто бы в роще сегодня звенела свирель.

— Что же из этого следует?
— Следует жить!
Шить сарафаны и легкие платья из ситца.
— Вы полагаете, все это будет носиться?
— Я полагаю, что все это следует шить!
Следует шить, ибо, сколько вьюге ни кружить,
Недолговечны ее кабала и опала.
Так разрешите же в честь новогоднего бала
Руку на танец, сударыня, вам предложить.

Месяц — серебряный шар со свечою внутри,
И карнавальные маски — по кругу, по кругу.
Вальс начинается.
Дайте ж, сударыня, руку,
И — раз-два-три, раз-два-три,
раз-два-три, раз-два-три!

ИЗ КОММЕНТАРИЕВ
читателей-
.

Умом еврейским не понять
душой еврейской не осилить
Россия ведь не ваша мать
ну как же можно в нее верить ?))
8 апр 2017

Левитанский Юрий Давидович

Зацепит вдруг за сердце строчка-,
и рассказать другому рад.
Стыдят- есть интернет, и точка:
передирать- что плагиат.

Да сам, старик, всего не знаю-
азы порою познаю,
а если и «передираю»-
как боль души передаю

порою тех, доинтернетных,
забытых в буднях и попсе,
уж не поём мы песен светлых,
как память маминой слезе.

. «Да, полководцы наши были по преимуществу жестокосердными людьми, которые не жалели человека, солдата- плевать им было, как и сегодня плевать.
Я, например, как ветеран получаю повышенную пенсию: это около 200 тыс.руб.(45 долларов)
Ещё работаю в литтнституте, где платят примерно столько же. А немецктй участник войны имеет в среднем одну тысячу долларов плюс бесплатные лекарства и медобслуживание. Он- побеждённый, а я- победитель!
Теперь-то я понимаю, что войны этой вообще могло не быть, если бы не наша «любимая» партия и лично товарищ Сталин.»
.
кто же всё же победитель-
такой болью и сейчас:
перештопывающий китель-
иль тот- больше в 20 раз!

Мне было 19, ему 63.
Он был человек необычайно чуткий к словам. Он сказал, что, когда первый раз меня увидел, а там были какие-то девушки, которые его домогались, он смотрел в их пустые глаза и вспоминал мои. Он, наверное, мало общался с такими бескорыстными девушками.
VK Facebook Mailru Odnoklassniki Twitter Twitter Twitter Print

Автор: Ольга Кучкина
Сайт: Знаменитости
Ирина Левитанская, вдова замечательного поэта-фронтовика Юрия Левитанского, которому 22 января исполнилось бы 80, вспоминает короткую и яркую историю их любви.

Ира, как вы познакомились?

— В Юрмале, он отдыхал в Доме творчества писателей, я жила у мамы, у нее неподалеку был дом. Я шла на электричку, он прогуливался в парке. Чтоб не опоздать, спросила, который час. Проводил до станции. А на следующий день или через пару дней выхожу из автобуса — он идет с писателем Виктором Славкиным. Здравствуйте — здравствуйте. Жена Славкина подошла. Она спросила: а вы знаете, что это известный поэт Юрий Левитанский?
Вы и фамилию не знали?

То, что ученые увидели на руке мумии, чуть не лишило их дара речи

— Фамилия мне была известна, филологическое отделение все-таки, но не настолько, потому что я занималась германистикой. Я жила в Уфе, воспитывалась бабушкой и дедушкой, родители отдельно, окончила два курса университета. Дня 3-4 мы провели вместе. Я уже должна была улетать. Он говорит: можно я приду провожу вас хотя бы к электричке. Как-то трогательно попросил написать, дал адрес. Никакого романа не было. Я бабушкина внучка, правильного воспитания. Если б мне кто сказал, что я выйду за него замуж.
Я уехала к себе. Прочла его книгу, она мне безумно понравилась, думаю, напишу, человек просил. Он в ответ прислал огромное письмо. Завязалась переписка. Я приехала в Москву на каникулы, позвонила. И все у нас пошло-завертелось.
Реклама:

Он сразу сказал, что полюбил?
— Он вообще таких слов не говорил. Он был человек необычайно чуткий к словам. Он сказал, что, когда первый раз меня увидел, а там были какие-то девушки, которые его домогались, он смотрел в их пустые глаза и вспоминал мои. Он, наверное, мало общался с такими бескорыстными девушками.
А когда вы его полюбили? И за что?
— Я даже не знаю. Для меня определение любви — это вот такая нежность, от которой дышать нельзя. Когда уезжала из Дубулты, шел дождь, он был в синей куртке с капюшоном, скинул капюшон, а под ним этот седой ежик, и я его погладила по голове, и он заплакал. Это меня потрясло, потому что его это потрясло. Знаменитый человек, тысячи знакомств, и, несмотря на всю внешнюю плейбоистость. Такое чувство, как к ребенку. И до конца он вызывал во мне вот эту невозможную, щемящую нежность.
Сколько вы прожили?
— 10 лет. Он не сразу ушел от семьи. Там девочки-погодки, которых он обожал. Он оставил большую 5-комнатную квартиру. Жить было негде. Снимали. А потом появилась возможность получить однокомнатную квартирку, но для этого надо было заключить брак. Мы заключили.
Как ваши родные ко всему отнеслись?
— Плохо. Очень плохо. Бабушка с дедушкой коммунисты. Высокопоставленные люди. Антисемиты. Страшные для меня годы, потому что отвернулись все. Там благополучная семья, а тут никого, денег нет, еды нет, одежды нет, магазины пустые.
Вы ссорились?
— Да. Он человек был выпивающий. Все эти люди, что выпивали с ним. За исключением, конечно, его настоящих друзей, равных ему по интеллекту. Давид Самойлов. Его жена, о которой Юра говорил: Галя — это почти Самойлов. Юрий Давыдов. Феликс Светов. Но чаще приходили какие-то ребятки с шарящими глазами, и я видела саморазрушение. Он ведь был очень болен.
В 1990-м мы ездили в Брюссель делать ему операцию серьезную на сердце, Максимов, Бродский, Неизвестный дали деньги. Мне хирург сказал, что я должна с ним попрощаться, большой шанс, что не выживет. Операция длилась часов пять, это был католический госпиталь, там большой сквер, я ходила в сквере все это время, голова пустая. И вот я пришла в палату, смотрю, а на его кровати лежит другой человек. Я так тихо стала сползать по стенке. Больные, видимо, увидели мое белое лицо и стали кричать: но, но, реанимасьон. Он был в реанимации, как я не догадалась. Он был человек неуверенный при всем том. Свои потрясения, впечатления, мысли он должен был выразить вербально. Для этого ему нужны были слушатели. Он оттачивал и на мне какие-то мысли, но я целый день на работе, он оставался один.
Что вы делали?
— В театре у Валерия Фокина занималась зарубежными гастролями.
Он ревновал?
— Он никогда об этом не говорил, но поэт, мог какую-то идею развить. Я расстраивалась, когда читала какие-то стихи. Он говорил: ты слишком буквально воспринимаешь литературу. Я как дурочка рыдала, сидя над стихами, посвященными другим женщинам.
Стало быть, не он, а вы ревновали?
— Ужасно. Может, он умел скрывать, я нет.
Он утешал вас?
— Смеялся. Я думаю, он меня любил, а с другой стороны, наверное, его охватывал ужас: что я делаю с этой девочкой! Потом-то он понял, что я верный человек и для меня всего важнее, чтобы с ним было хорошо. Я за него могу жизнь отдать, он это точно знал.
Вы догадывались, что он умрет раньше вас?
— Когда все случилось, моя мать, прилетевшая на девять дней, говорила: я смотрю на тебя и поражаюсь, чего ты так убиваешься, у вас 44 года разницы, ясно было, что он раньше тебя умрет.
Он ведь выступал в мэрии против войны в Чечне и там умер?
— Это был Татьянин день, 25 января, я задержалась на полчаса. Пришла домой, его нет. Думаю: пошел после выступления куда-то выпивать. Ну нравится человеку, пусть. Вдруг звонок. Женский голос: Марина? Я говорю: нет, это не Марина, это Ирина. Думаю, кто-то знал его первую жену, перепутали. Снова звонок: это поэтесса Татьяна Кузовлева, мы вместе с Юрием Давыдовичем выступали, ему стало плохо. Я сразу спросила: он жив? Она что-то забормотала и положила трубку. И в третий раз позвонила, я опять спросила: он жив? Она сказала: нет. Она еще сказала: мы хотим вам привезти документы, вещи, объясните, как проехать. Я сказала: я не могу объяснить, я не знаю, перезвоните позже. У меня не бывает истерик, я не начинаю биться, но я должна была с этим как-то справиться.
Вы плакали?
— Я на людях не плачу. Во всяком случае, стараюсь. Это был такой шок, который трудно осмыслить. Я плакала потом, очень много, когда его похоронили. Мы жили в доме, где, я была уверена, никто нас не знает. Оказалось, знали. И когда я плакала ночью — а я же была совершенно одна, — я, видимо, так рыдала, что пришла пожилая соседка и говорит: я слышу, как ты плачешь, я хочу тебе сказать, у нас в деревне говорили, что за такой смертью в очереди настоишься, не плачь, смерть, как у него, лучше не бывает.
Помогло вам это?
— В какой-то мере да. Я поняла, что для него это, правда, лучше всего. Он страшно боялся смерти. Разговоры о смерти, о старости — это было табу у нас. Потом уже начались психиатры, мне казалось, я схожу с ума. И ужасное чувство вины.
Это любовь.
— В конце жизни, года за полтора, он сказал: знаешь, я понял, что лучше этого ничего нет, вот ты и вот я, и что-то там происходит за окном, а мы все равно вместе.

Источник