Одна из лучших детских книг о блокаде. Рекомендую к прочтению
Мой период самоизоляции стал хорошим поводом для чтения книг. В одной из публикаций я поделилась мнением о новой детской книжке, которая поступила к нам в библиотеку, но пока не дошла до читателей по тем же причинами, по которым мы третий месяц сидим дома. Сегодня расскажу о другой книге. И эта книга пока не вышла в свет из стен библиотеки, о чём я искренне сожалею.
Итак, моё литературное знакомство с книгой Эллы Фоняковой «Хлеб той зимы» началось без особого энтузиазма. Из названия понятно, что речь идёт о страшном и тяжелейшем периоде Великой Отечественной войны — блокаде Ленинграда. Казалось, что все детские книжки об этой трагической странице истории я прочла ещё будучи школьницей 80-х. Наверняка мои ровесники прекрасно помнят «Девочки с Васильевского острова» Ю. Яковлева, «Вот как это было» Ю. Германа, «Седьмая симфония» Т. Цимберг, «Три девочки» Е. Верейской, «Мальчики из блокады» А. Крестинского и множество других проникновенно-глубоких книг, благодаря которым складывалась картинка той суровой действительности и приходило понимание, что просто выжить в подобных условиях — это уже огромный подвиг.
Сегодня же я не очень люблю читать и перечитывать книги о войне, блокаде, потому что это просто тяжело эмоционально. Однако, читаю. Работа в библиотеке предполагает проведение читательских конференций, обсуждений, диспутов и других форм мероприятий, в том числе и по теме патриотического воспитания, которое до сих пор в большинстве своём строится на примерах Великой Отечественной.
Возвращаясь к ниге Фоняковой, хочу сказать, что работая над заказом книг для библиотеки, прочла следующую аннотацию:
Автобиографическая повесть современной петербургской писательницы Эллы Фоняковой посвящена ленинградской блокаде, с которой совпало детство автора.
Само собой, книгу я заказала, не зная, что «Хлеб той зимы» была напечатана ещё в 1970 году в Западно-Сибирском книжном издательстве. Тогда Элла Фонякова работала в Новосибирске. Затем книга неоднократно переиздавалась, переведена на несколько языков, вышла в Германии и США. В 2020 году книгу выпустило издательство «Речь». Прекрасные иллюстрации, с поразительной точностью передающие настроение повести, создала Людмила Пипченко.
Хочу сказать, что искренне советую и взрослым, и детям прочесть эту книгу. Повествование ведётся от лица семилетней девочки Лены. Героиня рассказывает «как выглядит война взаправдашняя»: о таких сложных, тяжелых, мучительных вещах, как смерть, человеческие страдания, каким бывает настоящий голод и что чувствует при этом ребёнок. Рассказ этот правдивый, без приукрашиваний, без нагнетания ужаса. Хотя что может быть ужаснее для понимания семилетнего ребёнка, что нет больше игрушек, да и не до них; все мысли сводятся только к тому, как бы съесть хоть небольшой кусочек хлеба, пусть даже крошечку, чтобы хоть на минутку утолить чувство голода, и как не польститься на небольшой запас еды, под названием «НЗ». Так же сложно понять ребёнку, что голодали не все, кто-то менял еду на вещи — ковры, вышивку, мебель, посуду и прочее. Кто-то умудрялся наживаться на беспомощных и беззащитных людях.
Есть в книге и некоторые светлые моменты. Жизнь продолжалась, и надо было как-то себя подбадривать, чтобы выжить. Творческая семья Леночки находила в себе силы организовывать семейные праздники, например встреча 1942 года. Правда предварительно мама объявила об однодневной голодовке. Было решено весь скудный дневной рацион сохранить для торжественного новогоднего застолья. Все продукты сложили в старую довоенную коробку из-под торта, а Лене было поручено следить за целостью и сохранностью этих богатств.
Но это всё равно, что доверить волку стадо овец — нет-нет я и отколупну чего-нибудь из картонки. Подозреваю, что для того меня, по-видимому, в охранницы и посадили.
А вот несколько кулинарных изобретений блокадного времени: оладьи из кофейной гущи, студень из столярного клея, щи из хряпы — сорной капусты, рагу из Барсика (кота), лепёшки из шрот (отходов, получаемых при производстве растительных масел) и само собой, витаминные зелёные отвары из еловой и сосновой хвои.
Подошла к концу первая блокадная зима. К сожалению, семье Леночки не удалось избежать потерь. Но жизнь продолжалась. Весеннее солнце вселяло радость и надежду на скорое возвращение к мирной жизни.
И вот однажды, на уроке арифметики Леночка поймала себя на том, что в её голове складываются рифмованные строки:
Весна идёт. На улице весенняя пора.
И топает по улицам шальная детвора.
И солнце греет радостно и весело блестит,
Сосулька преогромная под крышею висит.
Мальчишка тащит саночки, где горочка была.
Глядит — и нету горочки. Горочка сплыла.
Ну а зимой над домом, свистя, летел снаряд.
Разил он всех знакомых и не щадил ребят.
Источник
Хлеб той зимы иллюстрации
Светлой памяти моей матери Язовицкой Эльзы Эдуардовны
Когда в Ленинграде дождь…
В Ленинграде дождь…
В квартире полутемно, тихо. Только снизу время от времени доносится глухое рычание. Это кассы в продуктовом магазине «Малыш», который на первом этаже. Магазин, где можно купить парное мясо и жирный творог, буженину и сардельки, фруктовые соки и восточные сласти, апельсины и яйца. Можно в мгновение ока смолоть на сверкающей никелем электрической мельнице ароматный кофе. А потом, перед заваркой, давать друзьям понюхать бумажный пакетик и похваляться:
— Ну как? Чуете? Настоящий Йемен! То-то…
Отличные гастрономы есть в угловом доме напротив, и в квартале от нас, и в двух кварталах, и в трех… Если колбасы «сервелат» или маслин нет в ближайшем, можно сбегать в другой. Всего-то пять минут. И народу никого.
Мне очень нравится ходить в эти магазины. Пристально осмотреть витрины-холодильники, примериваясь то к одному, то к другому. Видеть, как продавщица длинным ножом отрезает сочные розовые лепестки ветчины. Класть в сумку обернутый прохладным пергаментом пакетик…
Я вообще люблю вид всякой снеди. Люблю кухню, накрытый стол, цветастые кулинарные книги, натюрморты. Меня возмущают гости, которые приходят ко мне сытыми — ведь накормить человека такое удовольствие! — и хозяева, которые не предлагают угощения. Но вы не думайте, я отнюдь не чревоугодница. Просто слишком отчетливо, всем существом, помню, знаю, что такое голод.
Я не часто теперь бываю в Ленинграде, где родилась, выросла, училась в университете. Живу и работаю в Сибири. Мне здесь по душе. И я резко спорю с родными, которые изредка просят:
— Может, пора уже возвращаться? Десять лет, как уехала… Подумай!
Что тут думать? Я давно для себя решила, что жить можно в любом городе — лишь бы были свое дело, хорошие люди и хорошие книги. Они везде найдутся.
Нашлись и для меня.
Но от Ленинграда мне все равно никуда не деться.
Когда идет дождь, город становится щемяще, до боли любимым. Из углов комнат, где вот уже более полувека таится какой-то неясный хлам — до него не доходили руки бабушки, потом мамины, теперь мои, — плывут нежные пыльные запахи. Каждая ленинградская квартира хранит такой хлам и такие запахи. И у каждого жилья они свои…
Эти запахи, нервное шуршание дождя по красно-бурым жестяным карнизам да еще фотография светловолосой девочки над расстроенным пианино с обломанными бронзовыми подсвечниками неизменно и настойчиво возвращают меня к моему детству.
К Ленинградской блокаде, с которой оно совпало.
Я сейчас расскажу вам то, что знаю, помню, вижу до сих пор отчетливо, как в кино. Расскажу о разных людях, которые жили в старых ленинградских квартирах, и о том, как они сообща преодолевали непреодолимое, хотя были совсем обыкновенными людьми, со всеми присущими человеку слабостями. О ленинградских детях, у которых не было игрушек — потому что игрушки сжигали, чтобы обогреться, и не было санок для катания по снегу — потому что санки служили погребальным транспортом.
Расскажу о зиме тысяча девятьсот сорок первого года…
Девятьсот дней блокады — подвиг ленинградцев. О нем написано много. Но когда речь идет о подвиге, любое свидетельство бывает не лишним. Удалось ли мне добавить хоть несколько новых штрихов к общей картине? Об этом пусть судят читатели этой маленькой повести — повести, где есть вымышленные имена и ситуации, но не вымышленных событий.
Солнечные лучи, легко пронзая белые занавеси, веером разлетаются по комнате.
Что сулит мне этот долгожданный воскресный день? Может, буду помогать маме собираться на дачу. На даче, в двух шагах от застекленной веранды, висит удобный, глубокий гамак, в который так хочется поскорее залезть, что он мне снится по ночам — в виде сказочной ладьи, плывущей над сосновым лесом. А еще на даче имеется сердитый медный самовар. Он кормится шишками и очень недоволен, когда их мало. Так и быть, нынче не стану лениться, как прошлым летом, и вдоволь натаскаю этому толстому Самоварычу его любимых, еловых. Пусть пыхтит и пыжится от удовольствия, распространяя вокруг вкусный хвойный дымок! Но, может быть, собираться будем завтра, а сегодня пойдем гулять через Тучков мост, на Петроградскую сторону. Забредем в Зоосад. Вот это будет здорово! Соседская Ирочка рассказывала, что там с недавних пор катают не только на пони, но и на верблюдах. Наверное, у них очень удобно между горбами и мягко, как в гамаке… Белому мишке надо во что бы то ни стало раздобыть эскимо. Отозвать папу в сторонку и тихо-мирно с ним договориться. С ним можно договориться. Мама-то наверняка не разрешит, скажет, что незачем засорять бумажками бассейн, или что медведи простудятся от мороженого, или что-нибудь еще в этом роде. Мама — строгая и точно знает, чего можно, а чего — нельзя.
А может, мы поедем в большой парк на островах, который взрослые называют непонятным словом «цепекео». В парке папа берет лодку и дает мне немного погрести. Но это — мечты. А покамест я еще лежу в своей кровати.
Предстоит одевание, умывание и бесконечный завтрак. Бесконечный потому, что я ненавижу кефир, наотрез отказываюсь его пить, и много времени уходит на борьбу с родителями.
Интересно, кто сегодня займется моей кормежкой? Наверное, папа. Мама по выходным обычно говорит:
— Федя, твоя очередь. Могу я разок поспать?
Папа, еще сонный, взъерошенный — густые черные брови-лохматки смешно торчат в разные стороны, является ко мне:
— Эй, ребенок! Подъем!
Вот и дверь уже скрипнула. Ныряю с головой под одеяло. Пускай папа подумает, что я куда-то подевалась. Я часто так от него прячусь, а он очень пугается и драматическим голосом взывает к несуществующей публике:
— Пропал ребенок! Вот несчастье! Куда же он у меня пропал? И кто это его унес? Надо срочно позвонить в милицию! Вы, случайно, не видели, дорогие граждане, здесь одну противную девчонку, которая вечно пропадает? Ленка, Ленка, где ты?
Тут я выскакиваю и ору:
— Не надо милицию! Я нашлась!
— Ах, ты нашлась, — говорит папа, — вот я тебя сейчас!
И у нас начинается развеселая возня, беготня по комнате и швыряние подушек. До тех пор, пока мама решительно не прекращает этот шум, который может потревожить соседей.
Лежу, притаившись, и хихикаю под одеялом. Но никто меня не ищет. Делаю маленькую щелку и оглядываю комнату одним глазом. Мама… В чем дело? Она стоит подле табуретки с моими вещичками. Наклоняется, берет платьице, перебирает его руками, а сама смотрит куда-то в сторону, в одну точку. И лицо у нее напряженное и такое печальное, что мне становится не по себе.
Высвобождаюсь из-под одеяла — мама словно не видит меня.
— Мамуленька, я сейчас, видишь, я уже встала…
Мама все еще отсутствует, ее нет со мной.
Я встревожена: провинилась, наверное, чем-то. Только чем? Ума не приложу. Тихонько дотрагиваюсь до маминой руки. И вдруг она, обычно такая сдержанная, крепко-крепко, до боли, обнимает меня, прижимает к себе, будто боится, что меня могут отнять у нее, забрать, увести.
— Мамочка, мама, что ты? Ну что ты?
— Ничего, девочка, ничего. Сейчас пройдет…
Мама вытирает глаза. Плакала? Из-за чего?
Приходит папа. Он тоже какой-то необычный, невеселый.
— Лена, — медленно говорит он, — сегодня война началась. Война с Германией. Побудь дома одна. Нам с мамой надо уйти.
…Война! Как это — война? Что это — война? От мальчишек из нашего двора я знаю, что война — самая интересная на свете игра, в которую девчонок берут только в виде исключения. Все бегут, стреляют из деревянных пистолетов, рогаток, кричат «Ура!» и дерутся. Но это игра… А как выглядит война взаправдашняя?
Источник
Хлеб той зимы иллюстрации
Светлой памяти моей матери Язовицкой Эльзы Эдуардовны
Когда в Ленинграде дождь…
В Ленинграде дождь…
В квартире полутемно, тихо. Только снизу время от времени доносится глухое рычание. Это кассы в продуктовом магазине «Малыш», который на первом этаже. Магазин, где можно купить парное мясо и жирный творог, буженину и сардельки, фруктовые соки и восточные сласти, апельсины и яйца. Можно в мгновение ока смолоть на сверкающей никелем электрической мельнице ароматный кофе. А потом, перед заваркой, давать друзьям понюхать бумажный пакетик и похваляться:
— Ну как? Чуете? Настоящий Йемен! То-то…
Отличные гастрономы есть в угловом доме напротив, и в квартале от нас, и в двух кварталах, и в трех… Если колбасы «сервелат» или маслин нет в ближайшем, можно сбегать в другой. Всего-то пять минут. И народу никого.
Мне очень нравится ходить в эти магазины. Пристально осмотреть витрины-холодильники, примериваясь то к одному, то к другому. Видеть, как продавщица длинным ножом отрезает сочные розовые лепестки ветчины. Класть в сумку обернутый прохладным пергаментом пакетик…
Я вообще люблю вид всякой снеди. Люблю кухню, накрытый стол, цветастые кулинарные книги, натюрморты. Меня возмущают гости, которые приходят ко мне сытыми — ведь накормить человека такое удовольствие! — и хозяева, которые не предлагают угощения. Но вы не думайте, я отнюдь не чревоугодница. Просто слишком отчетливо, всем существом, помню, знаю, что такое голод.
Я не часто теперь бываю в Ленинграде, где родилась, выросла, училась в университете. Живу и работаю в Сибири. Мне здесь по душе. И я резко спорю с родными, которые изредка просят:
— Может, пора уже возвращаться? Десять лет, как уехала… Подумай!
Что тут думать? Я давно для себя решила, что жить можно в любом городе — лишь бы были свое дело, хорошие люди и хорошие книги. Они везде найдутся.
Нашлись и для меня.
Но от Ленинграда мне все равно никуда не деться.
Когда идет дождь, город становится щемяще, до боли любимым. Из углов комнат, где вот уже более полувека таится какой-то неясный хлам — до него не доходили руки бабушки, потом мамины, теперь мои, — плывут нежные пыльные запахи. Каждая ленинградская квартира хранит такой хлам и такие запахи. И у каждого жилья они свои…
Эти запахи, нервное шуршание дождя по красно-бурым жестяным карнизам да еще фотография светловолосой девочки над расстроенным пианино с обломанными бронзовыми подсвечниками неизменно и настойчиво возвращают меня к моему детству.
К Ленинградской блокаде, с которой оно совпало.
Я сейчас расскажу вам то, что знаю, помню, вижу до сих пор отчетливо, как в кино. Расскажу о разных людях, которые жили в старых ленинградских квартирах, и о том, как они сообща преодолевали непреодолимое, хотя были совсем обыкновенными людьми, со всеми присущими человеку слабостями. О ленинградских детях, у которых не было игрушек — потому что игрушки сжигали, чтобы обогреться, и не было санок для катания по снегу — потому что санки служили погребальным транспортом.
Расскажу о зиме тысяча девятьсот сорок первого года…
Девятьсот дней блокады — подвиг ленинградцев. О нем написано много. Но когда речь идет о подвиге, любое свидетельство бывает не лишним. Удалось ли мне добавить хоть несколько новых штрихов к общей картине? Об этом пусть судят читатели этой маленькой повести — повести, где есть вымышленные имена и ситуации, но не вымышленных событий.
Солнечные лучи, легко пронзая белые занавеси, веером разлетаются по комнате.
Что сулит мне этот долгожданный воскресный день? Может, буду помогать маме собираться на дачу. На даче, в двух шагах от застекленной веранды, висит удобный, глубокий гамак, в который так хочется поскорее залезть, что он мне снится по ночам — в виде сказочной ладьи, плывущей над сосновым лесом. А еще на даче имеется сердитый медный самовар. Он кормится шишками и очень недоволен, когда их мало. Так и быть, нынче не стану лениться, как прошлым летом, и вдоволь натаскаю этому толстому Самоварычу его любимых, еловых. Пусть пыхтит и пыжится от удовольствия, распространяя вокруг вкусный хвойный дымок! Но, может быть, собираться будем завтра, а сегодня пойдем гулять через Тучков мост, на Петроградскую сторону. Забредем в Зоосад. Вот это будет здорово! Соседская Ирочка рассказывала, что там с недавних пор катают не только на пони, но и на верблюдах. Наверное, у них очень удобно между горбами и мягко, как в гамаке… Белому мишке надо во что бы то ни стало раздобыть эскимо. Отозвать папу в сторонку и тихо-мирно с ним договориться. С ним можно договориться. Мама-то наверняка не разрешит, скажет, что незачем засорять бумажками бассейн, или что медведи простудятся от мороженого, или что-нибудь еще в этом роде. Мама — строгая и точно знает, чего можно, а чего — нельзя.
А может, мы поедем в большой парк на островах, который взрослые называют непонятным словом «цепекео». В парке папа берет лодку и дает мне немного погрести. Но это — мечты. А покамест я еще лежу в своей кровати.
Предстоит одевание, умывание и бесконечный завтрак. Бесконечный потому, что я ненавижу кефир, наотрез отказываюсь его пить, и много времени уходит на борьбу с родителями.
Интересно, кто сегодня займется моей кормежкой? Наверное, папа. Мама по выходным обычно говорит:
— Федя, твоя очередь. Могу я разок поспать?
Папа, еще сонный, взъерошенный — густые черные брови-лохматки смешно торчат в разные стороны, является ко мне:
— Эй, ребенок! Подъем!
Вот и дверь уже скрипнула. Ныряю с головой под одеяло. Пускай папа подумает, что я куда-то подевалась. Я часто так от него прячусь, а он очень пугается и драматическим голосом взывает к несуществующей публике:
— Пропал ребенок! Вот несчастье! Куда же он у меня пропал? И кто это его унес? Надо срочно позвонить в милицию! Вы, случайно, не видели, дорогие граждане, здесь одну противную девчонку, которая вечно пропадает? Ленка, Ленка, где ты?
Тут я выскакиваю и ору:
— Не надо милицию! Я нашлась!
— Ах, ты нашлась, — говорит папа, — вот я тебя сейчас!
И у нас начинается развеселая возня, беготня по комнате и швыряние подушек. До тех пор, пока мама решительно не прекращает этот шум, который может потревожить соседей.
Лежу, притаившись, и хихикаю под одеялом. Но никто меня не ищет. Делаю маленькую щелку и оглядываю комнату одним глазом. Мама… В чем дело? Она стоит подле табуретки с моими вещичками. Наклоняется, берет платьице, перебирает его руками, а сама смотрит куда-то в сторону, в одну точку. И лицо у нее напряженное и такое печальное, что мне становится не по себе.
Высвобождаюсь из-под одеяла — мама словно не видит меня.
— Мамуленька, я сейчас, видишь, я уже встала…
Мама все еще отсутствует, ее нет со мной.
Я встревожена: провинилась, наверное, чем-то. Только чем? Ума не приложу. Тихонько дотрагиваюсь до маминой руки. И вдруг она, обычно такая сдержанная, крепко-крепко, до боли, обнимает меня, прижимает к себе, будто боится, что меня могут отнять у нее, забрать, увести.
— Мамочка, мама, что ты? Ну что ты?
— Ничего, девочка, ничего. Сейчас пройдет…
Мама вытирает глаза. Плакала? Из-за чего?
Приходит папа. Он тоже какой-то необычный, невеселый.
— Лена, — медленно говорит он, — сегодня война началась. Война с Германией. Побудь дома одна. Нам с мамой надо уйти.
…Война! Как это — война? Что это — война? От мальчишек из нашего двора я знаю, что война — самая интересная на свете игра, в которую девчонок берут только в виде исключения. Все бегут, стреляют из деревянных пистолетов, рогаток, кричат «Ура!» и дерутся. Но это игра… А как выглядит война взаправдашняя?
Источник
