Рассказ
Старая ворона дремала на ветке, спрятав свой горбатый клюв под крыло. Она давно забыла, сколько ей лет…
Летнее утро бодрило своей свежестью. Первые солнечные лучи еще не были надоедливо жаркими. От цветущего луга разносился сладковатый аромат. Порхали разноцветные бабочки, жужжали труженицы-пчелки, собирая сладкий нектар с медоносных трав и цветов. О чем-то своем стрекотал кузнечик. Все вокруг оживало, суетилось…
Только ворона одиноко и безразлично сидела на ветке. Ей не хотелось лететь, чтобы найти себе пропитание. Ее знакомый дед Архип часто рыбачил и оставлял для своей подружки мелкую рыбешку на берегу речки, где росло любимое дерево вороны. Среди ветвей было старое ее гнездо, в котором она когда-то выводила своих птенцов. Сколько их и где теперь ее дети, она не знала. Сидя на ветке, ворона наблюдала, как Архип дергал удочку и снимал с крючка рыбу. Что крупнее, бросал в корзинку с крышкой, привязанную веревкой у самого берега в воде за корягу. Если на крючок попадалась мелкая рыбешка, дед Архип снимал её и бросал возле ракитового куста для Каркуши, как ласково называл он ворону. Зимой Архип приносил Каркуше кусочки сухого хлеба, остатки пищи. Ворона совсем не боялась деда, их связывала многолетняя дружба. Архип мог подолгу разговаривать с Каркушей, а та вертела головой, открывала клюв и каркала, может, от удовольствия, что ей уделяет дед столько внимания, то ли пыталась повторить знакомые ей уже слова из частых таких бесед. Несколько раз вместо «кар-р» ворона щелкала клювом и произносила: «Крах – крах…». Так дед Архип, если у него что-то не получалось, клацая языком, говорил: «Это крах, крах…».
Ворона, став настоящей подружкой Архипа, спускалась вниз и гордо вышагивала вблизи деда, ожидая очередную рыбешку. Когда дед Архип уходил, Каркуша, насытившись, прятала остатки лакомства в ракитовый куст, про запас. Если дед Архип не появлялся долгое время, то Каркуша летела в деревню, где на окраине стоял его такой же старый, как и сам хозяин, дом. Ворона садилась на плетень и кричала: «Кар-р, крах, крах!» Дед Архип выносил ей еду.
— Лентяйка ты, Каркуша! Сама искать еду не хочешь, старушка ты моя. Да, крах он и есть крах, — говорил дед. Он был очень благодарен старой вороне за один случай, после которого ее все стали называть мудрой Каркушей.
Однажды осенью прошла целая неделя, а дед Архип не выносил вороне еду, его не было и на рыбалке. Каркуша подлетала к дому своего кормильца, каркала, вызывая деда уже привычным «крах, крах…», не дождавшись, улетала на свое дерево спать.
Дед Архип наблюдал эту картину через окно, но выйти не мог. Возвращаясь с очередной рыбалки, Архип оступился и повредил раненную на фронте ногу. За несколько дней нога распухла и так болела, что он не передвигался даже по дому. Лежа на стареньком диванчике у окна, Архип говорил: «Хоть бы ты, Каркуша, позвала кого-нибудь мне на помощь…». Но через стекло ворона не могла слышать ослабевшего деда. Она почувствовала беду каким-то особым своим птичьим чутьем. Громко каркая, Каркуша стала летать от дома к дому.
Дед Архип рано овдовел, детей не было, другой семьи не завел, жил один. Соседи, зная сварливый характер старика, часто к нему не наведывались и в гости не напрашивались. Лишь, когда надо было что-то починить (а дед Архип был мастер на все руки), обращались к нему.
Ближняя соседка Архипа баба Марья, услышав беспокойную и надоедливую ворону, вышла на крыльцо. В деревне все знали о давней дружбе Архипа и Каркуши.
Заметив бабу Марью, ворона стала кружить над ней и орать: «Крах, крах, кар-р, крах…».
Баба Марья подумала: «Не случилось ли что с Архипом?». Она не видела старика больше недели, он и за водой не приходил к колодцу, которым пользовались все деревенские жители. Колодец был рядом с домом Марьи. Лязг железной цепи с привязанным к ней ведром и скрип колеса разносились очень далеко, но баба Марья давно привыкла к этой жизненной мелодии. У колодца можно было узнать все новости, дать и получить нужный совет.
Прикрыв дверь, Марья спустилась с крыльца, вышла за калитку. Ворона, продолжая кружиться и орать «крах, крах…», стала отлетать в сторону оврага, за которым был дом Архипа, и возвращаться к Марье. Баба Марья поспешила за Каркушей, предчувствуя беду. Подлетев к дому Архипа, ворона села на плетень, захлопала крыльями, продолжая повторять: «Крах, крах…».
Баба Марья дернула за ручку, дверь была не запер¬той. Войдя в дом, она увидела лежащего Архипа и услышала его стон.
В детстве они с Марьей очень дружили, их в шутку называли женихом и невестой. Но с фронта Архип вернулся не один… После тяжелого ранения его выходила чернобровая Елена, с косой ниже пояса и большими добрыми серыми глазами. Архип ласково называл её Алёнушкой. Они прожили дружно десять лет. После сильного наводнения, спасая хозяйство, Елена сильно простыла, слегла и уже не поднялась… Овдовев, Архип так и остался один. А баба Марья, тайно любившая его все годы, жила тихо, одиноко.
Хуторские парни сватались к бойкой певунье, но, не добившись ответного чувства от Марьи, обзавелись семьями, детьми и внуками. А Марья собирала травы и слыла знатной знахаркой.
— Ой, Боже! – только и могла вымолвить Марья, увидев Архипа. — Да как же тебя угораздило так покалечить ногу? Почему ко мне не обратился сразу? Скажи спасибо своей спасительнице… Это ж надо, какая мудрая птица! Кто бы мог подумать, что она меня приведет к тебе на помощь. На всю деревню орала: «Крах, крах…». Надо же, просто чудо!
Архип только махнул рукой и тихо простонал.
За окном на плетне гордо сидела притихшая ворона.
В остывшем доме было холодно и сыро. Марья быстро затопила печь, поставила чугун с водой и, сказав «я сейчас…», вышла во двор. Она поспешила к себе домой за лекарственными травами, чтобы приготовить снадобье Архипу для питья и припарок.
Ворона, увидев Марью, взлетела и стала каркать.
— Да не беспокойся, Каркуша, помогу я твоему другу, – махнула рукой на ворону Марья.
Та, услышав свою привычную кличку, словно понимая, что теперь все будет хорошо, уселась на плетень и опять замолчала.
Взяв нужные травы и пузырьки с настойками, прихватив с утра испеченные пирожки, Марья поспешила в дом Архипа.
Ворона, заметив Марью, словно в радости, захлопала крыльями и завертела головой с выпученными желтыми глазами.
— Тише, тише,- произнесла Марья и протянула Каркуше ароматный пирожок.
Выхватив угощение у Марьи, ворона чинно зашагала с зажатым в клюве пирожком вслед за Марьей к крыльцу, провожая ее в знак благодарности. Марья вошла в дом, а Каркуша на ступеньке крыльца, придерживая лапой большой пирожок, стала отрывать клювом куски и быстро их проглатывать. Утолив голод, ворона подлетела к бочке, где она часто пила дождевую воду после того, как ее кормил Архип.
Баба Марья заварила траву. Пока она запаривалась, дала выпить лечебную настойку Архипу, чтобы снять жар, и начала чистить картошку – надо накормить друга детства, он ведь несколько дней без еды.
Архип смотрел на шуструю, маленького роста Марью и вспоминал веселую рыжую девчонку, «зажигавшую» звонкими частушками на сельских вечеринках.
— Да, жизнь… – то ли с досадой, то ли с сожалением произнес Архип.
— Тебе жаловаться? – подхватила Марья. – Ты любил и тебя любили. И сейчас даже ворона и та о тебе беспокоится, а я всю жизнь одна…
— Ты сама так захотела. Женихи – в очередь к тебе, а ты от них…
— Да что теперь об этом судачить? Всю жизнь тебя одного я любила, – призналась наконец-то баба Марья.
Архип удивленно взглянул на седую женщину, словно впервые, и подумал: «А ведь хорошенькая была, хоть и курносая. Да и сейчас ничего еще…».
Заметив пристально-хитроватый взгляд деда Архипа, Марья продолжила беседу:
— Не успели пожить, а уже состарились мы с тобой, Архипушка, и оба одинокие. Хотя ты…
— А что я? Конечно, одинокий…
— Нет, ты не одинокий. У тебя есть верная подружка – мудрая Каркуша, – улыбнувшись, сказала баба Марья.
Посмотрев в окно и увидев свою спасительницу, сидевшую на плетне, Архип произнес не то в шутку, не то всерьез:
— А может, втроем теперь будем век коротать?
Баба Марья, улыбаясь, поднесла горячий травяной чай к пересохшим губам Архипа.
— Наверно, ты прав: троим веселее. Одна Каркуша чего стоит со своей мудростью…
Во дворе убедительно каркнула ворона, как бы соглашаясь с дедом Архипом и бабой Марьей.
Источник
Как то дед архип зимой
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 277 535
- КНИГИ 654 806
- СЕРИИ 25 053
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 611 834
Дед Архип и Лёнька
Ожидая паром, они оба легли в тень от берегового обрыва и долго молча смотрелина быстрые и мутные волны Кубани у их ног. Лёнька задремал, а дед Архип, чувствуя тупую, давящую боль в груди, не мог уснуть. На тёмно-коричневом фоне земли их отрёпанные и скорченные фигуры едва выделялись двумя жалкими комками, один – побольше, другой – поменьше, утомлённые, загорелые и пыльные физиономии были совсем под цвет бурым лохмотьям.
Костлявая и длинная фигура дедушки Архипа вытянулась поперёк узкой полоски песка – он жёлтой лентой тянулся вдоль берега, между обрывом и рекой; задремавший Лёнька лежал калачиком сбоку деда. Лёнька был маленький, хрупкий, в лохмотьях он казался корявым сучком, отломленным от деда – старого иссохшего дерева, принесённого и выброшенного сюда, на песок, волнами реки.
Дед, приподняв на локте голову, смотрел на противоположный берег, залитый солнцем и бедно окаймлённый редкими кустами ивняка; из кустов высовывался чёрный борт парома. Там было скучно и пусто. Серая полоса дороги уходила от реки в глубь степи; она была как-то беспощадно пряма, суха и наводила уныние.
Его тусклые и воспалённые глаза старика, с красными, опухшими веками, беспокойно моргали, а испещрённое морщинами лицо замерло в выражении томительной тоски. Он то и дело сдержанно кашлял и, поглядывая на внука, прикрывал рот рукой. Кашель был хрипл, удушлив, заставлял деда приподниматься с земли и выжимал на его глазах крупные капли слёз.
Кроме его кашля да тихого шороха волн о песок, в степи не было никаких звуков… Она лежала по обе стороны реки, громадная, бурая, сожжённая солнцем, и только там, далеко на горизонте, еле видное старческим глазом, пышно волновалось золотое море пшеницы и прямо в него падало ослепительно яркое небо. На нём вырисовывались три стройные фигуры далёких тополей; казалось, что они то уменьшаются, то становятся выше, а небо и пшеница, накрытая им, колеблются, поднимаясь и опускаясь. И вдруг всё скрывалось за блестящей, серебряной пеленой степного марева…
Эта пелена, струистая, яркая и обманчивая, иногда притекала из дали почти к самому берегу реки, и тогда сама она была как бы рекой, вдруг излившейся с неба, такой же чистой и спокойной, как оно.
Тогда дед Архип, незнакомый с этим явлением, потирал свои глаза и тоскливо думал про себя, что эта жара да степь отнимают у него и зрение, как отняли остатки силы в ногах.
Сегодня ему было более плохо, чем всегда за последнее время. Он чувствовал, что скоро умрёт, и хотя относился к этому совершенно равнодушно, без дум, как к необходимой повинности, но ему бы хотелось умереть далеко, не здесь, а на родине, и ещё его сильно смущала мысль о внуке… Куда денется Лёнька.
Он ставил перед собой этот вопрос по нескольку раз в день, и всегда при этом в нём что-то сжималось, холодело и становилось так тошно, что ему хотелось сейчас же воротиться домой, в Россию…
Но – далеко идти в Россию… Всё равно не дойдёшь, умрёшь где-нибудь в дороге. Здесь по Кубани подают милостыню щедро; народ всё зажиточный, хотя тяжёлый и насмешливый. Не любят нищих, потому что богаты…
Остановив на внуке увлажнённый слезой взгляд, дед осторожно погладил шершавой рукой его голову.
Тот зашевелился и поднял на него голубые глаза, большие, глубокие, не по-детски вдумчивые и казавшиеся ещё больше на его худом, изрытом оспой личике, с тонкими, бескровными губами и острым носом.
– Идёт? – спросил он и, приложив щитком руку к глазам, посмотрел на реку, отражавшую лучи солнца.
– Нет ещё, не идёт. Стоит. Чего ему здесь? Не зовёт никто, ну и стоит он… – медленно заговорил Архип, продолжая гладить внука по голове. – Дремал ты?
Лёнька неопределённо покрутил головой и вытянулся на песке. Они помолчали.
– Кабы я плавать умел, купаться бы стал, – пристально глядя на реку, заявил Лёнька. – Быстра больно река-то! Нет у нас таких рек. Чего треплет? Бежит, точно опоздать боится…
И Лёнька недовольно отвернулся от воды.
– А вот что, – заговорил дед, подумав, – давай распояшемся, пояски-то свяжем, я тебя за ногу прикручу, ты и лезь, купайся…
– Ну-у. – резонно протянул Лёнька. – Чего выдумал! Али ты думаешь, не стащит она тебя? И утонем оба.
– А ведь верно! Стащит. Ишь как прёт… Чай, весной-то разольётся – ух ты. И покосу тут – беда! Без краю покосу!
Лёньке не хотелось говорить, и он оставил слова деда без ответа, взяв в руки ком сухой глины и разминая его пальцами в пыль с серьёзным и сосредоточенным выражением на лице.
Дед смотрел на него и о чём-то думал, щуря глаза.
– Ведь вот… – тихо и монотонно заговорил Лёнька, стряхивая с рук пыль. – Земля эта теперь… взял я её в руки, растёр, и стала пыль… крохотные кусочки одни только, чуть глазом видно…
– Ну, так что ж? – спросил Архип и закашлялся, посматривая сквозь выступившие на глазах слёзы в большие сухо блестящие глаза внука. – Ты к чему это? – добавил он, когда прокашлялся.
– Так… – качнул головой Лёнька… – К тому, что, мол, вся-то она эвона какая. – Он махнул рукой за реку. – И всего на ней понастроено… Сколько мы с тобой городов прошли! Страсть! А людей везде сколько!
И, не умея уловить свою мысль, Лёнька снова молча задумался, посматривая вокруг себя.
Дед тоже помолчал немного и потом, плотно подвинувшись к внуку, ласково заговорил:
– Умница ты моя! Правильно сказал ты – пыль всё… и города, и люди, и мы с тобой – пыль одна. Эх ты, Лёнька, Лёнька. Кабы грамоту тебе. далеко бы ты пошёл. И что с тобой будет.
Дед прижал голову внука к себе и поцеловал её.
– Погоди… – высвобождая свои льняные волосы из корявых, дрожащих пальцев деда, немного оживляясь, крикнул Лёнька. – Как ты говоришь? Пыль? Города и всё?
– А так уж устроено богом, голубь. Всё – земля, а сама земля – пыль. И всё умирает на ней… Вот как! И должен потому человек жить в труде и смирении. Вот и я тоже умру скоро… – перескочил дед и тоскливо добавил: – Куда ты тогда пойдёшь без меня-то?
Лёнька часто слышал от деда этот вопрос, ему уже надоело рассуждать о смерти, он молча отвернулся в сторону, сорвал былинку, положил её в рот и стал медленно жевать.
Но у деда это было больное место.
– Что ж ты молчишь? Как, мол, ты без меня-то будешь? – тихо спросил он, наклоняясь к внуку и снова кашляя.
– Говорил уж… – рассеянно и недовольно произнёс Лёнька, искоса взглядывая на деда.
Ему не нравились эти разговоры ещё и потому, что зачастую они кончались ссорою. Дед долго говорил о близости своей смерти. Лёнька сначала слушал его сосредоточенно, пугался представлявшейся ему новизны положения, плакал, но постепенно утомлялся – и не слушал деда, отдаваясь своим мыслям, а дед, замечая это, сердился и жаловался, что Лёнька не любит деда, не ценит его забот, и наконец упрекал Лёньку в желании скорейшего наступления его, дедовой, смерти.
– Что – говорил? Глупенький ты ещё, не можешь ты понимать своей жизни. Сколько тебе от роду? Одиннадцатый год только. И хил ты, негодный к работе. Куда ж ты пойдёшь? Добрые люди, думаешь, помогут? Кабы у тебя вот деньги были, так они бы помогли тебе прожить их – это так. А милостыню-то собирать – не сладко и мне, старику. Каждому поклонись, каждого попроси. И ругают тебя, и колотят часом, и гонят… Рази ты думаешь, человеком считают нищего-то? Никто! Десять лет по миру хожу – знаю. Кусок-то хлеба в тыщу рублей ценят. Подаст да и думает, что уж ему сейчас же райские двери отворят! Ты думаешь, подают зачем больше? Чтобы совесть свою успокоить; вот зачем, друг, а не из жалости! Ткнёт тебе кусок, ну, ему и не стыдно самому-то есть. Сытый человек – зверь. И никогда он не жалеет голодного. Враги друг другу – сытый и голодный, веки вечные они сучком в глазу друг у друга будут. Потому и невозможно им жалеть и понимать друг друга…
Дедушка воодушевился злобой и тоской. От этого у него тряслись губы, старческие, тусклые глаза быстро шмыгали в красных рамках ресниц и век, а морщины на тёмном лице выступили резче.
Источник
