Она вынула лучшее столовое белье вымытое конечно белее снега

Содержание

ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Писемский Алексей Феофилактович
Книга «Тысяча душ»
Оглавление
Читать
Тысяча душ (Писемский А. Ф., 1858)

ЛитЛайф

Жанры

Авторы

Книги

Серии

Форум

Писемский Алексей Феофилактович

Книга «Тысяча душ»

Читать

Помогите нам сделать Литлайф лучше

Палагея Евграфовна что-то более обыкновенного хлопотала для приема нового гостя и, кажется, была намерена показать свое хозяйство во всем его блеске. Она вынула лучшее столовое белье, вымытое, конечно, белее снега и выкатанное так, хоть сейчас вези на выставку; вынула, наконец, граненый хрусталь, принесенный еще в приданое покойною женою Петра Михайлыча, но хрусталь еще очень хороший, который употребляется только раза два в год: в именины Петра Михайлыча и Настенькины, который во все остальное время экономка хранила в своей собственной комнате, в особом шкапу, и пальцем никому не позволила до него дотронуться. Обед тоже, по-видимому, приготовлялся не совсем заурядный. Приготовленные большая вилка и лопаточка из кленового дерева заставляли сильно подозревать, что вряд ли не готовилась разварная стерлядь. Настеньке Палагея Евграфовна страшно надоела, приступая к ней целое утро, чтоб она надела вместо своего вседневного холстинкового платья черное шелковое; и как та ни сердилась, экономка поставила на своем. Во всем этом старая девица имела довольно отдаленную цель: Петр Михайлыч, когда вышло его увольнение, проговорил с ней: «Вот на мое место определен молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится».

— Ох, как бы это хорошо! Как бы это было хорошо! — отвечала экономка.

Она питала сильное желание выдать Настеньку поскорей замуж, и тем более за смотрителя, потому что, судя по Петру Михайлычу, она твердо была убеждена, что если уж смотритель, так непременно должен быть хороший человек.

В два часа капитан состоял налицо и сидел, как водится, молча в гостиной; Настенька перелистывала «Отечественные записки»; Петр Михайлыч ходил взад и вперед по зале, посматривая с удовольствием на парадно убранный стол и взглядывая по временам в окно.

— Что ж, папенька, ваш смотритель не едет? Скучно его ждать! — сказала Настенька.

— Погоди, душенька подъедет! Засиделся, верно, где-нибудь, — отвечал Петр Михайлыч. — Едет! — проговорил он, наконец.

Настенька, по невольному любопытству, взглянула в окно; капитан тоже привстал и посмотрел. Терка, желая на остатках потешить своего начальника, нахлестал лошадь, которая, не привыкнув бегать рысью, заскакала уродливым галопом; дрожки забренчали, засвистели, и все это так расходилось, что возница едва справил и попал в ворота. Калинович, все еще под влиянием неприятного впечатления, которое вынес из дома генеральши, принявшей его, как видели, свысока, вошел нахмуренный.

— Милости просим, милости просим, Яков Васильич, — говорил Петр Михайлыч, встречая гостя и вводя его в гостиную.

— Это вот-с мой родной брат, капитан армии в отставке, а это дочь моя Анастасия, — прибавил он.

Капитан расшаркался. Настенька слегка привстала; Калинович отдал им вежливый, но холодный поклон.

— Не угодно ли вам водочки выпить? — продолжал Петр Михайлыч, указывая на закуску. — Это вот запеканка, это домашний настой; а тут вот грибки да рыжички; а это вот архангельские селедки, небольшие, но, рекомендую, превкусные.

— Позвольте мне лучше покурить, — проговорил Калинович.

— Сделайте милость! Господин капитан, ваша очередь угощать. Сам я мало курю; а вот у меня великий любитель и мастер по табачной части господин капитан!

Капитан начал было выдувать свою коротенькую трубку.

— Благодарю вас: у меня есть с собой, — возразил Калинович, вынимая папироску из портсигара.

Капитан отложил трубку, но присек огня к труту собственного производства и, подав его на кремне гостю, начал с большим вниманием осматривать портсигар.

— Хорошая вещь; вероятно, кожаная, — проговорил он.

— Her, papier macha, — отвечал Калинович.

Капитан совершенно не понял этого слова, однако не показал того.

— А! Вероятно, английского изобретения! — произнес он глубокомысленно.

— Английская, — решил капитан.

До всех табачных принадлежностей он был большой охотник и считал себя в этом отношении большим знатоком.

— Где же вы изволили побывать. Кого видели? С кем познакомились? начал Петр Михайлыч.

— Я был не у многих, но. и о том сожалею! — отвечал Калинович.

— Это как? — спросил Петр Михайлыч с удивлением.

Настенька посмотрела на молодого человека довольно пристально; капитан тоже взглянул на него.

— Во-первых, городничий ваш, — продолжал Калинович, — меня совсем не пустил к себе и велел ужо вечером прийти в полицию.

— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать. Сим-то вот занят больше службой; да и бедность к тому: в нашем городке, не как в других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.

При этих словах на лице Калиновича выразилась презрительная улыбка.

— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли, в голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на всех ворчит. ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.

Но молодой смотритель выслушал все это совершенно равнодушно.

— У этого городничего очень хорошенькая дочка, слывет здесь красавицей, — полунасмешливо заметила ему Настенька.

Калинович опять ничего не отвечал и только взглянул на нее.

— Что ж. Действительно хорошенькая! — подхватил Петр Михайлыч. — У кого же еще изволили быть? — прибавил он, обращаясь к Калиновичу.

— Еще я был у почтмейстера, — это чудак какой-то!

— Именно чудак, — подтвердил Петр Михайлыч, — не глупый бы старик, богомольный, а все преставления света боится. Я часто с ним прежде споривал: грех, говорю, искушать судьбы божий, надобно жить честно и праведно, а тут буди его святая воля.

— Он ужасный скупец, — заметила Настенька.

— Почем ты, душа моя, знаешь? — возразил Петр Михайлыч. — А если и действительно скупец, так, по-моему, делает больше всех зла себе, живя в постоянных лишениях.

— Да как же, папенька, только себе делает зло, когда деньги в рост отдает? Ростовщик! А история его с сыном? — перебила Настенька.

— Что ж история его с сыном. Кто может отца с детьми судить? Никто, кроме бога! — произнес Петр Михайлыч, и лицо его приняло несколько строгое и недовольное выражение.

Настенька переменила разговор.

— У генеральши вы были? — отнеслась она к Калиновичу.

— Был-с, — отвечал он.

— Это здешний большой свет!

— А дочь ее видели?

— Не знаю, видел какую-то девицу или даму кривобокую или кривошейку не разберешь.

— Совершенно без боку — ужасно! — подтвердила Настенька, — и вообразите, у них бывают балы, на которых и я имела счастье быть один раз; и она с этакой наружностью и в бальном платье — невозможно видеть равнодушно.

— Господа! Молодые люди! — воскликнул Петр Михайлыч. — Не смейтесь над телесными недостатками; это все равно, что смеяться над больными — грех!

— Мы и не смеемся, — возразил с усмешкою Калинович, — а напротив, она произвела на меня такое тяжелое и грустное впечатление, от которого я до сих пор не могу освободиться.

— Кушать готово! — перебил Петр Михайлыч, увидев, что на стол уже поставлена миска. — А вы и перед обедом водочки не выпьете? — отнесся он к Калиновичу.

— Нет, благодарю, — отвечал тот.

— Как угодно-с! А мы с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что тот хотел взять, он не дал ему и сам выпил. Капитан улыбнулся. Петр Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.

Источник

Тысяча душ (Писемский А. Ф., 1858)

— Ох, как бы это хорошо! Как бы это было хорошо! — отвечала экономка.

— Что ж, папенька, ваш смотритель не едет? Скучно его ждать! — сказала Настенька.

— Это вот-с мой родной брат, капитан армии в отставке, а это дочь моя Анастасия, — прибавил он.

Капитан расшаркался… Настенька слегка привстала; Калинович отдал им вежливый, но холодный поклон.

— Позвольте мне лучше покурить, — проговорил Калинович.

Капитан начал было выдувать свою коротенькую трубку.

— Благодарю вас: у меня есть с собой, — возразил Калинович, вынимая папироску из портсигара.

— Хорошая вещь; вероятно, кожаная, — проговорил он.

— Her, papier macha, — отвечал Калинович.

Капитан совершенно не понял этого слова, однако не показал того.

— А! Вероятно, английского изобретения! — произнес он глубокомысленно.

— Английская, — решил капитан.

До всех табачных принадлежностей он был большой охотник и считал себя в этом отношении большим знатоком.

— Где же вы изволили побывать. Кого видели? С кем познакомились? — начал Петр Михайлыч.

— Я был не у многих, но… и о том сожалею! — отвечал Калинович.

— Это как? — спросил Петр Михайлыч с удивлением.

Настенька посмотрела на молодого человека довольно пристально; капитан тоже взглянул на него.

При этих словах на лице Калиновича выразилась презрительная улыбка.

— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли, в голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.

Но молодой смотритель выслушал все это совершенно равнодушно.

Калинович опять ничего не отвечал и только взглянул на нее.

— Еще я был у почтмейстера, — это чудак какой-то!

— Именно чудак, — подтвердил Петр Михайлыч, — не глупый бы старик, богомольный, а все преставления света боится… Я часто с ним прежде споривал: грех, говорю, искушать судьбы божий, надобно жить честно и праведно, а тут буди его святая воля…

— Он ужасный скупец, — заметила Настенька.

Настенька переменила разговор.

— У генеральши вы были? — отнеслась она к Калиновичу.

— Был-с, — отвечал он.

— Это здешний большой свет!

— А дочь ее видели?

— Не знаю, видел какую-то девицу или даму кривобокую или кривошейку — не разберешь.

— Нет, благодарю, — отвечал тот.

— Как угодно-с! А мы с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что тот хотел взять, он не дал ему и сам выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.

— Ну, а уж теперь не обману, — продолжал он, наливая другую рюмку.

— Знаю-с, — отвечал капитан и залпом выпил свою порцию.

Все вышли в залу, где Петр Михайлыч отрекомендовал новому знакомому Палагею Евграфовну. Калинович слегка поклонился ей; экономка сделала ему жеманный книксен.

— Нас, кажется, сегодня хотят угостить потрохами, — говорил Петр Михайлыч, садясь за стол и втягивая в себя запах горячего. — Любите ли вы потроха? — отнесся он к Калиновичу.

— Да, ем, — отвечал тот с несколько насмешливой улыбкой, но, попробовав, начал есть с большим аппетитом. — Это очень хорошо, — проговорил он, — прекрасно приготовлено!

— Художественно-с! — подхватил Петр Михайлыч. — Палагея Евграфовна, честь эта принадлежит вам; кланяемся и благодарим от всей честной компании!

Экономка тупилась, модничала и, по-видимому, отложила свое обыкновение вставать из-за стола. За горячим действительно следовала стерлядь, которой Калинович оказал достодолжное внимание. Соус из рябчиков с приготовленною к нему подливкою он тоже похвалил; но более всего ему понравилась наливка, которой, выпив две рюмки, попросил еще третью, говоря, что это гораздо лучше всяких ликеров.

У Палагеи Евграфовны от удовольствия обе щеки горели ярким румянцем.

После обеда все снова возвратились в гостиную.

— Скажите-ка мне, Яков Васильич, — начал Петр Михайлыч, — что-нибудь о Московском университете. Там, я слышал, нынче прекрасные профессора. Вы какого изволили быть факультета?

— Прекрасный факультет-с. Я сам воспитывался в Московском университете, по словесному факультету, и в мое время весьма справедливо и достойно славился Мерзляков. Человек был с светлой головой. Бывало, начнет разбирать Державина построчно, каждое слово. «Вот такой-то, говорит, стих хорош, а такой-то посредственный; вот бы, говорит, как следовало сказать», да и начнет импровизировать стихами. Мы только слушаем, и если б тогда записывать его импровизации, прелестные бы вышли стихотворения, — говорил Петр Михайлыч. — Любопытно мне знать, — продолжал он, подумав, — вспоминают ли еще теперь господа студенты Мерзлякова, уважают ли его, как следует.

— Очень, — отвечал Калинович, — особенно как профессора.

— Это делает честь молодому поколению: таких людей забывать не следует! — заключил старик и вздохнул. Несколько рюмок наливки, выпитых за столом, сделали его еще разговорчивее и настроили в какое-то приятно-грустное расположение духа. — Вот мне теперь, на старости лет, — снова начал он как бы сам с собою, — очень бы хотелось побывать в Москве; деньгами только никак не могу сбиться, а посмотрел бы на белокаменную, в университет бы сходил… Пустят, я думаю, старого студента хоть на стены посмотреть. Многие товарищи мои теперь известные литераторы, ученые; в студентах я с ними дружен бывал, оспаривал иногда; ну, а теперь, конечно, они далеко ушли, а я все еще пока отставной штатный смотритель; но, так полагаю, что если б я пришел к ним, они бы не пренебрегли мною.

Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты была прехорошенькая.

— Вы что-то такое читаете? — отнесся к ней Калинович.

— Нет, так, покуда перелистываю, — отвечала она.

— А вы любите читать?

— Очень; это единственное для меня развлечение. Нынче я еще меньше читаю, а прежде решительно до обморока зачитывалась.

— Что ж вы находите читать? Это довольно трудно при нашей литературе.

— Больше журналы… — отвечала Настенька.

— Последние годы, — вмешался Петр Михайлыч, — только журналы и читаем… Разнообразно они стали нынче издаваться… хорошо; все тут есть: и для приятного чтения, и полезные сведения, история политическая и натуральная, критика… хорошо-с.

Калинович слегка улыбнулся.

— Вы несколько пристрастны к нашим журналам, — сказал он, — они и сами, я думаю, не предполагают в себе тех достоинств, которые вы в них открыли.

— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.

— В дельном и честном журнале, если б только он существовал, — начал Калинович, — непременно должно существовать сильное и энергическое противодействие прочим нашим журналам, которые или не имеют никакого направления, или имеют, но фальшивое.

— Так, так! — подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший, что именно говорил Калинович. — И вообще, — продолжал он с глубокомысленным выражением в лице, — не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу так, что нынче вообще упадает литература.

Калинович ничего не отвечал, а только вопросительно посмотрел на старика.

— Прежде, — продолжал Петр Михайлыч, — для поэзии брали предметы как-то возвышеннее: Державин, например, писал оду «Бог», воспевал императрицу, героев, их подвиги, а нынче дались эти женские глазки да ножки… Помилуйте, что это такое?

Легкий оттенок насмешки пробежал по лицу Калиновича.

— За нынешней литературой останется большая заслуга: прежде риторически лгали, а нынче без риторики начинают понемногу говорить правду, — проговорил он и мельком взглянул на Настеньку, которая ответила ему одобрительной улыбкой.

— Я этих од решительно читать не могу, — начала она. — Или вот папенька восхищается этим Озеровым. Вообразите себе: Ксения, русская княжна, которых держали взаперти, едет в лагерь к Донскому — как это правдоподобно!

Калинович только усмехнулся. Петр Михайлыч начал колебаться.

— Я моего мнения за авторитет и не выдаю, — начал он, — и даже очень хорошо понимаю, что нынче пишут к чувствам, к жизни нашей ближе, поучают больше в форме сатирической повести — это в своем роде хорошо.

— Даже, полагаю, очень хорошо: гораздо честнее отстаивать слабых, чем хвалить сильных, — сказал Калинович.

— Именно так! — подтвердила Настенька с сияющим в глазах удовольствием.

— Да коли с этой целью, так конечно: кто с этим будет спорить? — согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.

— Нынче есть великие писатели, — начала Настенька, — эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский так много теперь пишет в «Отечественных записках».

— А вы и критику читаете? — спросил ее Калинович.

— Да, — отвечала она с некоторою гордостью.

— Горячая и умная голова этот господин критик Белинский! — заметил Петр Михайлыч.

— Вы согласны с его взглядом? — спросила Настенька.

— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в том, что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он с расстановкой, — хотя, судя по силе его таланта и по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.

— Многое бы, сударь, он сделал! Вдохновенный был поэт. Сам Державин наименовал его своим преемником! — подхватил Петр Михайлыч каким-то торжественным тоном.

— Вот как Гоголь… — стал было он продолжать, но вдруг и приостановился.

— Что ж Гоголь. — возразила ему дочь.

— Гоголя, по-моему, чересчур уж захвалили, — отвечал старик решительно. — Конечно, кто у него может это отнять: превеселый писатель! Все это у него выходит живо, точно видишь перед собой, все это от души смешно и в то же время правдоподобно; но…

Калинович слегка усмехнулся этому простодушному определению Гоголя.

— Гоголь громадный талант, — начал он, — но покуда с приличною ему силою является только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской жизни, и раскроет ли ее вполне, как обещает в «Мертвых душах», и проведет ли славянскую деву и доблестного мужа — это еще сомнительно.

— Неужели вам Лермонтов не нравится? — спросила Настенька.

— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б был и жив, я не знаю, что бы было. В том, что он написал, видно только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.

— Нет, неправда; Лермонтов для меня чудо как хорош! — сказала Настенька.

— Да, — продолжал Калинович, подумав, — он был очень умный человек и с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В том, что он писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.

Настенька отрицательно покачала головой; она была с этим решительно не согласна.

— Кроме этих трех писателей, мне и другие очень нравятся, — проговорила она после минутного молчания.

— Кто же именно? — спросил Калинович.

— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) – русский писатель, автор многочисленных романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский» и «Рославлев».] , Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) – русский писатель, автор популярных в 30-40-е годы XIX в. исторических романов: «Ледяной дом» и др.] , которого «Ледяной дом» я раз пять прочитала, граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) – русский писатель, повести которого пользовались в 30-40-х годах большим успехом.] : его «Аптекарша» и «Большой свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) – русский писатель, автор многочисленных драм и повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.] , Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) – русский писатель, автор произведений, в которых идеализировалась патриархальная старина.] , Даль [Даль Владимир Иванович (1801—1872) – русский писатель, этнограф и языковед, печатавший свои повести и рассказы под псевдонимом Казак Луганский. Примыкал в 40-е годы к гоголевской школе в русской литературе.] , Основьяненко. [Основьяненко – псевдоним украинского писателя Квитки, Григория Федоровича (1778—1843), писавшего также и на русском языке. Его сатирический роман «Пан Халявский», написанный на русском языке, пользовался большой популярностью.]

При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что дочь обнаруживала такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с таким выражением, по которому нетрудно было догадаться, что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.

— Много: всех не перечтешь! — произнес он.

— О, да какой вы, должно быть, строгий и тонкий судья! — воскликнул Петр Михайлыч.

Калинович ничего не отвечал и только потупил глаза в землю.

— А сами вы не пишете ничего? — спросила его вдруг Настенька.

— Почему же вы думаете, что я пишу? — спросил он, в свою очередь, как бы несколько сконфуженный этим вопросом.

— Так мне кажется, что вы непременно сами пишете.

— Может быть, — отвечал Калинович.

Петр Михайлыч захлопал в ладоши.

— Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в цель! — говорил он. — Ну что ж! Дай бог! Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный… отчего вам не быть писателем?

— Что же вы пишете? — спросила опять Настенька.

Но Калинович не отвечал.

— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?

— Нет, я посижу-с, — отвечал тот.

В продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но и то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже было из того, что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.

— Ну, и добре; а я так прошу у нашего почтенного гостя позволение отдохнуть: привычка, — говорил Петр Михайлыч, вставая.

— Сделайте одолжение, — отвечал Калинович.

— Вас, впрочем, я не пущу домой, что вам сидеть одному в нумере? Вот вам два собеседника: старый капитан и молодая девица, толкуйте с ней! Она у меня большая охотница говорить о литературе, — заключил старик и, шаркнув правой ногой, присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.

— Не хотите ли в сад погулять? — сказала она, воспользовавшись тем, что Калинович часто брался за голову.

— Очень бы желал освежиться, — отвечал тот, — ваши наливки бесподобны, но уж очень скоро ведут к цели.

Сад Годневых, купленный вместе с домом у бывшего когда-то предводителем богатого холостяка и большого садовода, отличался некогда большими запотроями. Палагея Евграфовна постоянно обнаруживала сильное поползновение разбить в нем всюду огородные плантации. «Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо знала, что морковь было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в том виде, в каком он был, возражая экономке:

— Не все, мать, хлопотать о полезном; позаботимся и о приятном. В жизни надо мешать utile cum dulce. [полезное с приятным (лат.).]

Выход в сад был прямо из гостиной с небольшого балкончика, от которого прямо начиналась густо разросшаяся липовая аллея, расходившаяся в широкую площадку, где посредине стояла полуразвалившаяся китайская беседка. От этой беседки, в различных расстояниях, возвышались деревянные статуи олимпийских богов, какие, может быть, читателям случалось видать в некогда существовавшем саду Осташевского, который служил прототипом для многих помещичьих садов. Из числа этих олимпийских богов осталась Минерва без правой руки, Венера с отколотою половиной головы и ноги какого-то бога, а от прочих уцелели одни только пьедесталы. Все эти остатки богов и богинь были выкрашены яркими красками. Место это Петр Михайлыч называл разрушенным Олимпом.

— Надобно бы мне мой Олимп реставрировать; мастеров только здесь не найдешь! — часто говорил он, ходя около статуй.

За газоном следовал довольно крутой скат к реке, с заметными следами двух или трех фонтанов и с сбегающими в разных направлениях дорожками. Кроме того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не то часовня, не то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще, говоря, что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя тем хозяину неимоверное удовольствие. Противоположный, низовый берег реки возвышался отлогою покатостью и сплошь был покрыт как бы подстриженным мелким ельником. С горизонтом сливался он в полукруглой раме, над которой не возвышалось ни деревца, ни облака, и только посредине прорезывалась высокая дальнего села колокольня. День был, как это часто бывает в начале сентября, ясный, теплый; с реки, гладкой, как стекло, начинал подыматься легкий туман. Все это, освещенное довольно уж низко спустившимся солнцем, которое то прорезывалось местами в аллее и обозначалось светлыми на дороге пятнами, то придавало всему какой-то фантастический вид, освещая с одной стороны безглавую Венеру и бездланную Минерву, — все это, говорю я, вместе с миниатюрной Настенькой, в ее черном платье, с ее разбившимися волосами, вместе с усевшимся на ступеньки беседки капитаном с коротенькой трубкой в руках, у которого на вычищенных пуговицах вицмундира тоже играло солнце, — все это, кажется, понравилось Калиновичу, и он проговорил:

— Как здесь хорошо! Какое прекрасное местоположение!

— Для приезжающих! — подхватила Настенька. — Впрочем, это единственное место, где мне легче живется, — прибавила она и попросила у Калиновича папироску, которую и закурила в трубке у дяди.

Капитан покачал ей головой и проговорил:

— Смотрите, папаша увидит.

Настенька очень любила курить, но делала это потихоньку от отца: Петр Михайлыч, балуя и не отказывая дочери ни в чем, выходил всегда из себя, когда видел ее с папироской.

— Гусар, сударь, Настасья Петровна, гусар! После этого дамам остается только водку пить, — говорил он.

Но капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с большим секретом от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они были сделаны бумаги и какого сорта вставлен был картон в них.

— Вы видели портрет Жорж Занд? — спросила Настенька, ходя по аллее с Калиновичем.

— Видел, — отвечал тот.

— Хороша она собой? Молода?

— Нет, не очень молода, но хороша еще.

— А правда ли, что она ходит в мужском платье?

— Не думаю, на портрете она в амазонке.

— Как бы я желала иметь ее портрет! Я ужасно люблю ее романы.

— А который вы из них предпочитаете?

— Все чудо как хороши! «Индиану» я и не знаю сколько раз прочитала.

— И, конечно, плакали над ее участью, — сказал Калинович. В голосе его слышалась скрытая насмешка.

— Что ж плакать над участью Индианы? — возразила Настенька. — Она, по-моему, вовсе не жалка, как другим, может быть, кажется; она по крайней мере жила и любила.

Калинович слегка улыбнулся и молчал.

— Неужели же, — продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.

— Причина довольно уважительная! — заметил Калинович.

— Только не для Индианы. По ее натуре она должна была или умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей любви — что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она была любима, верила и была счастлива.

— Ей бы следовало полюбить Ральфа, — возразил Калинович, — весь роман написан на ту тему, что женщины часто любят недостойных, а людям достойным узнают цену довольно поздно. В последних сценах Ральф является настоящим героем.

— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой: тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.

— Чем же он лучше? Он эгоист.

— Нет, он мужчина, а мужчины все честолюбивы; но Ральф — фи! — это тряпка! Индиана не могла быть с ним счастлива: она попала из огня в воду.

Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно подумал сам с собой: «Бесенок какой!» В конце этого разговора к ним подошел капитан и начал ходить вместе с ними.

— Вон дяденьке так очень нравится Ральф, — продолжала Настенька, указывая на дядю, и потом отнеслась к нему:

— Дяденька, вам нравится Ральф — помните, этот англичанин… третьего дня читали?

— Человек солидный-с, — отвечал капитан.

Слушая «Индиану», капитан действительно очень заинтересовался молчаливым англичанином, и в последней сцене, когда Ральф начал высказывать свои чувства к Индиане, он вдруг, как бы невольно, проговорил: «а… а!»

— Что, капитан, не ожидали вы этого? — спросил Петр Михайлыч.

— Да-с, не предполагал, — отвечал капитан.

Таким образом молодые люди гуляли в саду до поздних сумерек. Разговор между ними не умолкал. Калинович, впрочем, больше спрашивал и держал себя в положении наблюдателя; зато Настенька разговорилась неимоверно. Она откровенно высказала, как удивилась, услышав, что Калинович поехал делать визиты, и потом описала в карикатуре всю уездную аристократию. Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд на бал, как она была там хуже всех, как заинтересовался ею самый ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша сидит, как повертывает с медленною важностью головою и как трудно, сминая язык, говорит.

Капитан, слушая ее, только покачивал головой.

«Бесенок!» — опять подумал про себя Калинович.

Между тем Петр Михайлыч проснулся, умылся, прифрантился и сидел уж в гостиной, попивая клюквенный морс, который Палагея Евграфовна для него приготовляла и подавала всегда собственноручно. В настоящую минуту он говорил с нею вполголоса насчет молодого смотрителя.

— Ах, боже мой, боже мой! Лучше бы этого человека желать не надобно для Настеньки, — говорила Палагея Евграфовна.

Калинович очень понравился ей опрятностью в одежде, деликатностью своей, а более всего тем, что оказал должное внимание приготовленным ею кушаньям.

— Все в руце божией! — замечал Петр Михайлыч.

Когда молодые люди вернулись, экономка сейчас же скрылась, а Настенька, по обыкновению, села разливать чай.

— Чем же мы вечер займемся? — начал Петр Михайлыч. — Не любите ли вы, Яков Васильич, в карточки поиграть? Не тряхнуть ли нам в преферанс?

Это предложение почему-то сконфузило Калиновича.

— Если вам угодно… впрочем, я по большой не играю, — ответил он.

— У нас огромная игра: по копейке.

— Господин капитан, — обратился Петр Михайлыч к брату, — распорядитесь о столе!

Капитан с заметным удовольствием исполнил эту просьбу: он своими руками раскрыл стол, вычистил его, отыскал и положил на приличных местах игранные карты, мелки и даже поставил стулья. Он очень любил сыграть пульку и две в карты.

Настенька, никогда прежде не игравшая, сказала, что и она будет играть. Таким образом, уселись все четверо. Хотя игра эта была почти шалостью, но и в ней некоторым образом высказались характеры участвующих. Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее. Что касается последнего, то он играл довольно внимательно и рассчитывал, кажется, чтоб не проиграть, — и не проиграл. Выиграл один только капитан у брата и племянницы. Затем последовал ужин, и при прощанье Настенька спросила Калиновича, любит ли он читать вслух.

— Да, читаю, — отвечал он.

— Когда будете опять у нас, мы попросим вас прочесть что-нибудь.

— Если вам угодно, — проговорил Калинович и начал откланиваться.

— Непременно, мы вас будем ждать, — повторила Настенька еще раз, когда Калинович был уже в передней.

— Славный малый, славный! — сказал Петр Михайлыч по уходе его.

— Он очень умный человек, — присовокупила Настенька.

— Да, голова здоровая, — продолжал старик. — Хорошо нынче учат в университетах: год от году лучше.

— Вы завтра, папенька, позовете его к нам обедать? — спросила Настенька.

— Позову; где ему теперь покуда приютиться, — отвечал Петр Михайлыч и потом, подумав, прибавил: — Меня теперь заботит: у кого ему квартирку приискать.

— Против нас квартира отдается, — заметила Настенька.

Петр Михайлыч подмигнул брату.

— Ого! — воскликнул он. — Какова у нас Настасья Петровна, капитан — а. Молодого смотрителя хочет против своего окошечка поместить…

— Да-с, — отвечал капитан.

Настенька слегка покраснела.

— Надо спросить у приказничихи: у ней постояльцы съехали, — решила Палагея Евграфовна, прибиравшая карты, мелки и уставлявшая на свои места карточный стол и стулья.

— Дело, дело! Квартира хорошая! — подхватил Петр Михайлыч. — Сходи-ка завтра к ней, командирша, да поторгуйся хорошенько.

— Сбегаю, — отвечала экономка.

— Только вот что, — продолжал Петр Михайлыч, — если он тут наймет, так ему мебели надобно дать, а то здесь вдруг не найдет.

— Наберем… дадим… — отозвалась уж с некоторою досадою Палагея Евграфовна и ушла.

Петр Михайлыч говорил о том, что она давно и гораздо лучше его обдумала.

После этого разговора начали все расходиться по своим местам.

Настенька первая встала и, сказав, что очень устала, подошла к отцу, который, по обыкновению, перекрестил ее, поцеловал и отпустил почивать с богом; но она не почивала: в комнате ее еще долго светился огонек. Она писала новое стихотворение, которое начиналось таким образом: