Они крошатся как лед

Русский рэп

Текст песни Мальчишник — Я хочу тебя

На пьяной вечеринке в кругу наших друзей я понял, что хочу её ещё сильней
Припев:Я хочу тебя, я хочу тебя,
я хочу тебя, я хочу тебя,
я хочу тебя, я хочу тебя,
я хочу тебя, я хочу тебя
Любая чикса после тебя ерунда
Я не воспринимаю никого кроме тебя
Хоть я и не видел тебя очень давно
Но в памяти моей ты осталась всё равно
И это бьёт по мозгам, они крошатся, как лёд
И память постоянно мне твой образ выдаёт
Я смотрю на чиксу, а вспоминаю тебя
И всё это потому что я.

Припев:
Хорошенький подарок ты оставила мне
Я не хотел бы пожелать его тебе
Хотя чёрт его знает, может так должно быть
И мне никогда не суждено тебя забыть,
Но дело в том что я хотел найти ещё кого-нибудь
Пусть даже будет у неё по-меньше грудь,
Но доживу я врятли до счастливого дня
И всё это потому что я .
Припев:
Ну что за ноги, что за грудь, ну а какие глаза
А эти губы ууу, просто атом чикса.
Я ей что то говорил, весь вечер езжу по ушам
Она нравиться мне, но это самый обман.
Я еду к ней домой, я ложусь к ней в постель
От алкоголя в голове давно бушует метель,
Но с ней пробыв больше ночи и одного я не смогу ведь я.

Припев:
Я хочу тебя сегодня, я хочу тебя вчера,
Я хочу тебя завтра, я хочу тебя всегда,
Я хочу тебя осенью, я хочу тебя зимой,
Я хочу тебя летом и особенно весной.
Я хочу тебя утром, я хочу тебя днём
И в любое время суток мы хотим тебя втроём!

Скачать песню Мальчишник — Я хочу тебя из «ВКонтакте» бесплатно. Подробнее как скачивать можно прочитать в статье
«Скачиваем музыку из ВКонтакте».

Запись создана: Пятница, 17 Июль 2009 в 16:59 и находится в рубриках Мальчишник. Вы можете следить за комментариями к этой записи через ленту RSS 2.0. Вы можете оставить отзыв, или trackback с вашего собственного сайта.

Источник

ГДЗ диктанты по русскому языку 7 класс Диктант Задание: § Я живу на берегу красивого озера Древние скалы здесь круто поднимаются над прозрачной водой, а сверху, с этих скал (Тема: Повторение изученного в 5-6 классе)

Я живу на берегу красивого озера. Древние скалы здесь круто поднимаются над прозрачной водой, а сверху, с этих скал, заглядывают в глубину кряжистые, приземистые сосны.

Весной, когда лед синеет, низко над озером тянутся на север широкие гусиные стаи. Птицы тяжело и устало машут крыльями и подчас останавливаются на узком острове. Всю ночь тогда разносятся вокруг беспокойные голоса больших и осторожных птиц.

Как только лед вздувается, крошится, а на берег выступают широкие языки весенней воды, из холодных озерных глубин к берегу направляются щуки. Они приходят на затопленные болота отметать икру и медленными всплесками широких хвостов рассказывают о том, что весна на озере тоже началась.

А потом, когда в глухих лесных заливах тают последние седые льдины, я поднимаюсь на самую высокую скалу, чтобы после долгой северной зимы поздороваться с другими озерами и поздравить их с наступившей весной.

Грамматическое задание

1. Фонетический разбор:

1-й вариант – языки,

2-й вариант – седые.

2. Словообразовательный разбор и разбор слова по составу:

1-й вариант – приземистые,

2-й вариант – разносятся.

3. Морфологический разбор:

1-й вариант – поднимаюсь,

2-й вариант – глухих.

4. Синтаксический разбор, схемы предложения.

Источник

Мальчишник — Я хочу тебя (текст песни)

На пьяной вечеринке в кругу наших друзей
Я Понял, что хочу ее еще сильней.

Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.

Любая чикса после тебя ерунда
Я не воспринимаю никого кроме тебя.
Хоть я и не видел тебя очень давно,
Но в памяти моей ты осталась все равно.
И это бьет по мозгам, они крошатся как лед.
И память постоянно мне твой образ выдает.
Я смотрю на чиксу, а вспоминаю тебя.
И все это потому что я хочу тебя!

Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.

Хорошенький подарок ты оставила мне.
Я не хотел бы пожелать его тебе.
Хотя черт его знает, может так должно быть.
И мне никогда не суждено тебя забыть.
Но дело в том, что я хотел найти еще кого-нибудь.
Пусть даже будет у нее, кхм-кхм, поменьше грудь.
Но доживу я вряд ли до счастливого дня.
И все это потому что я.

Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.

Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.

Ну что ноги, что грудь? Ну а какие глаза?
А эти губы, мммм, просто адом чикса!
Я ей что-то говорю, весь вечер езжу по ушам.
Она нравится мне, но это самообман.
Я ежу к ней домой, я ложусь к ней в постель.
От алкоголя в голове давно бушует метель.
Но с ней пробыть больше ночи и одного дня
Я не смогу, ведь я.

Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.

Я хочу тебя сегодня. Я хочу тебя вчера.
Я хочу тебя завтра. Я хочу тебя всегда.
Я хочу тебя осенью. Хочу тебя зимой.
Я хочу тебя летом. И особенно весной.
Я хочу тебя утром. Я хочу тебя днем.
И в любое время суток мы хотим тебя втроем!

Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.

Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.
Я хочу тебя. Я хочу тебя.

Источник

Они крошатся как лед

Перевод с украинского Натальи Бельченко и Аркадия Шпильского

Марианна Кияновская родилась в 1973 году во Львовской области. Поэт, прозаик, переводчик. Автор нескольких поэтических книг. Стихи в переводах на русский публиковались в журналах «Новый мир» и «Интерпоэзия». Живет во Львове.

Наталья Бельченко – поэт, переводчик. Родилась в 1973 году в Киеве. Автор семи книг стихов. Живет в Киеве.

Аркадий Шпильский – поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1949 году в Киеве. В 1992 году эмигрировал в США. Переводы публиковались в журналах «Этажи», «Зеркало», «СловоWord» и др.

* * *
Не в силах тебя защитить, ибо что же есть смерть?
Одежды не надо. Не надо ни славы, ни хлеба.
Лишь солнце тяжелое, бросив слепящее небо,
Мне душу спасает, ее равновесье и твердь.
И что мне с того, что стрижи разомкнут высоту,
Что дикий листок упадет не под ноги, а в воду?
Презрев свое тело, как лезвие встречу свободу
И знаки прозрений в груди рассеченной прочту.

* * *
Сухие кельи опустевших гнезд
Подобны небо потерявшим звездам.
И в тот великий журавлиный пост
Потребность в счастье наполняла воздух.
Ты мог лишь слышать – видеть ты не мог:
Монахи из рассохшихся скворешен
Молились, чтобы снег впервые лег,
До петухов седьмых еще безгрешен.

* * *
И гаснут деревья твои голосами чужими.
Не бельма, но всё же: незрячесть подобна войне.
Крошатся, как лед, исчезающий дымом под ними,
Ведь дым – это всё, что в подарок приносишь ты мне.
От странного счастья – рукою подать до ухода,
С такой высоты не успеет достигнуть твой взгляд
Сухих суетливых объятий.
…С исподу, с исподу,
Далекой околицей битвы ветра облетят…

* * *
Вот графин – как судьба, но в него – недолито вина:
Три глотка – до спасенья, четыре – до дома родного.
Я люблю тебя, и бесконечная длится война,
Где оружье твое – забывать меня снова и снова.
Значит, не удивляйся, ей-богу, тогда поделом
Оставляю тебя на пороге: чужого – чужому.
Но еще одной мне сквозь предсумерки будет крылом
Непроявленный образ живого далекого дома.

Перевод с украинского Натальи Бельченко

ИЗ ЦИКЛА «БАБИЙ ЯР. ГОЛОСАМИ»

* * *
вроде я танцевала когда-то в балете не хочет
тело двигаться трудно дышать как на дне
автоматчик стоит на обочине ждет и хохочет
я подумала утром что кофточку нужно надеть
заграничную ту с белым кантиком стало прохладно
до войны берегла потому что любимой была
даниэль мой шутил что ни купишь тебе всё неладно
но сейчас всё иначе в яру где повсюду бурьян
тут людей собралось и идет очень много и разных
видно женщин с грудными ребят и совсем стариков
а соседка хавива оделась ну точно на праздник
даже в туфли на выход обулась и бог с облаков
видит хавины слезы и ноги что стерты у бедной
аж до крови в конвое на тонких подошвах еще
остается лишь пара мгновений до смерти последней
ибо прежние смерти все были другие не в счет

* * *
толку плакать теперь и к тому же на слезы я скуп
потому я войду острием в эту адскую зелень
пахнет потом мочой и запекшейся кровью и струп
я содрал рана сильно кровит где-то рядом запели
это птичка щебечет которой в реальности нет
осень все улетели в заморские теплые страны
наc ведут мимо стен не спеша может кажется мне
на расстрел в бабий яр а гестаповец лыбится странно
и белеют в оскале арийские зубы белки
форма яблок глазных скул и лба и висков без упрека
раньше я не заметил бы мелких деталей таких
а теперь вижу всё вон на серой стене на припеке
мотылек приютился меня он увидит во рву
мотылек мой свидетель хоть короток век твой недаром
так искрится воздушный поток ветер гонит листву
так конвойного крик тишину рассекает над яром
что приходит как гром осознание смерти ведь нет
нас ведут по росе многоцветной в густом разнотравье
боль повсюду бесчестье и тьма шеля шепчет в ответ
но потом будет свет бесконечный и радость без края

* * *
наполнить такими слезами глаза чтоб не то что вода
а были соленее соли и каменнее чем камень
и дом возвести из всего что везде неизвестно когда
было в детстве в небе в песочнице и под руками
и выдумать маму пускай будет хавой такой чтоб была моя
чтоб голову мыла мне или просто была бы со мною
называя вещи в лавке где хлеб молоко но еще по краям
витрины немало зимнего с каточка счастья и сухостоя
меня не спасает уже ничего кроме может быть слез ручейков
пробивающих фон поверхность и остаток того что телом было
и чтоб не погибнуть мне надо иметь в сосудах на дне и на дне мешков
сложные машины придумываний вытеснений крылья крылья –

* * *
я наяву кошмаром этим брежу
он эхо в жилах он мороз в костях
нам обещали кров еду так где же
накормят обогреют? только страх
огромный страх за спинами конвоя
но вспомнилось из довоенных дней
на оболони я была такою
красавицей что захотелось мне
погибнуть не теперь а как на фото
где мы с давидом белая вуаль
но смерти нынче предстоит работа
нас три фургона и конечно жаль
что мы с давидом все-таки не вместе
его убили в хануку и в тьму
теперь менора светит как предвестье
когда возьмут куда и почему
прожорливых четыре пулемета
лай псов и крик эсэсовцев-солдат
из тьмы давид мне шепчет нежно что-то
я улыбнусь всех краше как тогда

* * *
я здесь я он восстающий из черных глубин
рана навылет и уже не болит даже
подо мной спина вся прошитая пулями десять спин
все пробиты пулями эсэс не мажет
дышу то есть нет не дышу выдыхаю сгустками кровь
чувствую себя гладиатором разорванным зверями
а эсэсовец снова стреляет и после вновь и вновь
нет неправда никто не стреляет вчера стреляли
подо мной молодуха лежит обжигала ее рыжина
обжигала так в магазинчике что кровь кипела
продавала муку и сахар а теперь ну где же она
где всё то чем была она кроме тела
может стала зарей вчера и горит теперь зажжена
как сестра ее в крематории как невестка в сарае
запертая с двумястами другими на дворе такая весна
так безумно бушует всё так с криком всё умирает
я встаю с колен а может лишь думаю что встаю
приваленный словно камнями грузом этого ада
и кричу богу воплю почти безумия на краю
боже боже мой боже не говори ничего не надо
я всё принимаю боже я вижу спасения нет
я принимаю даже позор как твою последнюю волю
я оглушенное ухо я обожженный нерв
но за что ты меня караешь этой посмертной долей!

* * *
я выживу и стану просто папой
таким как мой а может папа раи
конфеток будет хоть греби лопатой
и папа никогда не умирает
и будут у нас дети я и ёня
автомобиль и самокатов пара
и будет шрам большущий на ладони
и голубятня даже черепаха
и будет мама вспомнилось до боли
с заботливыми теплыми руками
я выживу никто мне не позволит
здесь в этой яме умереть без мамы

Перевод с украинского Аркадия Шпильского

Источник

Они крошатся как лед

Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц?
Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц.
Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой.
А смысл жизни – так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой.
Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.
Но еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.

Страшно достает быть одной и той же собой, в этих заданностях тупых.
Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.
Все идти и думать – когда, когда, у меня не осталось сил.
Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.
Разве только врать себе «все не зря», когда будешь совсем стара.
И еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.

Что за климат, Господи, не трави, как ни кутайся – неодет.
И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет.
И у каждого пятого для тебя ледяной смешок, а у сотого – вовсе нож.
Приходи домой, натяни на башку мешок и сиди, пока не уснешь.
Перебои с цикутой на острие пера.
Нет, еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.

Еще рано – еще так многое по плечу, не взяла кредитов, не родила детей.
Не наелась дерьма по самое не хочу, не устала любить людей.
Еще кто-то тебе готовит бухло и снедь, открывает дверь, отдувает прядь.
Поскулишь потом, когда будет за что краснеть, когда выслужишь, что терять.
Когда станет понятно, что безнадежно искать от добра добра.
Да, еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.

Остальные-то как-то учатся спать на ветоши, и безропотно жрать из рук, и сбиваться в гурт.
Это ты все бегаешь и кричишь – но, ребята, это же – это страшное наебалово и абсурд.
Правда, братцы, вам рассказали же, в вас же силища для прекрасных, больших вещей.
И надеешься доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих овощей.
Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая. Типа, все по-другому с нынешнего утра.
И поэтому тебе, девочка, не пора еще.
Вот поэтому тебе все еще не пора.

4-5 мая 2007 года.

Звонит ближе к полвторому, подобен грому.
Телефон нащупываешь сквозь дрему,
И снова он тебе про Ерему,
А ты ему про Фому.

Сидит где-то у друзей, в телевизор вперясь.
Хлещет дешевый херес.
Городит ересь.
И все твои бесы рвутся наружу через
Отверстия в трубке, строго по одному.

«Диски твои вчера на глаза попались.
Пылищи, наверно, с палец.
Там тот испанец
И сборники. Кстати, помнишь, мы просыпались,
И ты мне все время пела старинный блюз?

Такой – уа-па-па… Ну да, у меня нет слуха».
Вода, если плакать лежа, щекочет ухо.
И падает вниз, о ткань ударяясь глухо.
«Давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь».

Бетонная жизнь становится сразу хрупкой,
Расходится рябью, трескается скорлупкой,
Когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой,
Послушаешь, как он дышит и как он врет –

Казалось бы, столько лет, а точны прицелы.
Скажите спасибо, что остаетесь целы.
А блюз этот был, наверно, старушки Эллы
За сорок дремучий год.

8 мая 2007 года.

Разве я враг тебе, чтоб молчать со мной, как динамик в пустом аэропорту. Целовать на прощанье так, что упрямый привкус свинца во рту. Под рубашкой деревенеть рукой, за которую я берусь, где-то у плеча. Смотреть мне в глаза, как в дыру от пули, отверстие для ключа.

Мой свет, с каких пор у тебя повадочки палача.

Полоса отчуждения ширится, как гангрена, и лижет ступни, остерегись. В каждом баре, где мы – орет через час сирена и пол похрустывает от гильз. Что ни фраза, то пулеметным речитативом, и что ни пауза, то болото или овраг. Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо, да слезоточивым. Я ведь тебе не враг.

Теми губами, что душат сейчас бессчетную сигарету, ты умел еще улыбаться и подпевать. Я же и так спустя полчаса уеду, а ты останешься мять запястья и допивать. Я же и так умею справляться с болью, хоть и приходится пореветь, к своему стыду. С кем ты воюешь, мальчик мой, не с собой ли.

Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту.

21-22 мая 2007 года.

Тим, Тим.
Южный город-побратим.
Пусть нас встретит теплый ветер
Там, куда мы прилетим.

Тим, Тим.
Пьеса в стиле вербатим.
Словно жизнь, непредсказуем,
Словно смерть, необратим.

Тим, Тим.
Мальчик в лавочке «интим» —
Окружен лютейшим порно
И притом невозмутим.

28 мая 2007 года.

Было белье в гусятах и поросятах – стали футболки с надписью «Fuck it all». Непонятно, что с тобой делать, ребенок восьмидесятых. В голове у тебя металл, а во рту ментол. Всех и дел, что выпить по грамотной маргарите, и под утро прийти домой и упасть без сил. И когда орут – ну какого черта, вы говорите – вот не дрогнув – «Никто рожать меня не просил».

А вот ты – фасуешь и пробиваешь слова на вынос; насыпаешь в пакет бесплатных своих неправд. И не то что не возвращаешь кредитов Богу – уходишь в минус. Наживаешь себе чудовищный овердрафт. Ты сама себе черный юмор – еще смешон, но уже позорен; все еще улыбаются, но брезгливо смыкают рты; ты все ждешь, что тебя отожмут из черных блестящих зерен. Вынут из черной, душной твоей руды. И тогда все поймут; тогда прекратятся муки; и тогда наконец-то будет совсем пора. И ты сядешь клепать все тех же – слона из мухи, много шума из всхлипа, кашу из топора.

А пока все хвалят тебя, и хлопают по плечу, и суют арахис в левую руку, в правую – ром со льдом. И ты слышишь тост за себя и думаешь – Крошка Цахес. Я измученный Крошка Цахес размером с дом.

Слышишь все, как сквозь долгий обморок, кому, спячку; какая-то кривь и кось, дурнота и гнусь. Шепчешь: пару таких недель, и я точно спячу. Еще пару недель – и я, наконец, свихнусь.

Кризис времени; кризис места; болезни роста. Сладко песенка пелась, пока за горлышко не взяла.

Из двух зол мне всегда достается просто

Абсолютная, окончательная зола.

В какой-то момент душа становится просто горечью в подъязычье, там, в междуречье, в секундной паузе между строф. И глаза у нее все раненые, все птичьи, не человечьи, она едет вниз по воде, как венки и свечи, и оттуда ни маяков уже, ни костров.

Долго ходит кругами, раны свои врачует, по городам кочует, мычит да ног под собой не чует.

Пьет и дичает, грустной башкой качает, да все по тебе скучает, в тебе, родимом, себя не чает.

Истаивает до ветошки, до тряпицы, до ноющей в горле спицы, а потом вдруг так устает от тебя, тупицы, что летит туда, где другие птицы, и садится – ее покачивает вода.

Ты бежишь за ней по болотам топким, холмам высоким, по крапиве, по дикой мяте да по осоке – только гладь в маслянистом, лунном, янтарном соке.

А души у тебя и не было никогда.

21 июня 2007 года.

И сердце моё горячо,
и уста медовы,
А все-таки не заплачут обо мне мои вдовы.
Барышни, имейте в виду:
если затанцую перед вами весенней птахой,
шлите меня бестрепетно нахуй,
И я пойду.

Мое сердце тоже – горит, как во тьме лучина.
Любознательно и наивно, как у овцы.
Не то чтоб меня снедала тоска-кручина,
Но, вероятно, тоже небеспричинно
Обо мне не плачут мои вдовцы.

Их всех, для которых я танцевала пташкой, —
Легко перечесть по пальцам одной руки;
Не то чтоб теперь я стала больной и тяжкой,
Скорее – обычной серой пятиэтажкой,
В которой живут усталые старики.

Объект; никакого сходства с Кароль Буке,
Летицией Кастой или одетой махой.
Ни радуги в волосах, ни серьги в пупке.
И если ты вдруг и впрямь соберешься нахуй, —
То мы там столкнемся в первом же кабаке.

24 июня 2007 года.

Где твое счастье,
что рисует себе в блокноте в порядке бреда?
Какого слушает Ллойда Уэббера,
Дэйва Мэтьюса,
Симпли Рэда?

Что говорит, распахнув телефонный слайдер,
о толстой тетке, разулыбавшейся за прилавком,
о дате вылета,
об отце?
Кто ему отвечает на том конце?

Чем запивает горчащий июньский вечер,
нефильтрованным темным,
виски с вишневым соком,
мохито, в котором толченый лед (обязательно чтоб шуршал как морская мокрая галька и чтоб, как она, сверкал)
Что за бармен ему ополаскивает бокал?

На каком языке он думает? Мучительнейший транслит?
Почему ты его не слышишь, на линии скрип и скрежет,
Почему даже он тебя уже здесь не держит,
А только злит?

Почему он не вызовет лифт к тебе на этаж,
не взъерошит ладонью челку
и не захочет остаться впредь?
Почему не откупит тебя у страха,
не внесет за тебя задаток?
Почему не спросит:
— Тебе всегда так
сильно
хочется
умереть?

28 июня 2007 года

Меня любят толстые юноши около сорока,
У которых пуста постель и весьма тяжела рука,
Или бледные мальчики от тридцати пяти,
Заплутавшие, издержавшиеся в пути:
Бывшие жены глядят у них с безымянных,
На шеях у них висят.
Ну или вовсе смешные дядьки под пятьдесят.

Я люблю парня, которому двадцать, максимум двадцать три.
Наглеца у него снаружи и сладкая мгла внутри;
Он не успел огрести той женщины, что читалась бы по руке,
И никто не висит у него на шее,
ну кроме крестика на шнурке.
Этот крестик мне бьется в скулу, когда он сверху, и мелко крутится на лету.
Он смеется
и зажимает его во рту.

8 июля 2007 года.

На пляже «Ривьера» лежак стоит сорок гривен.
У солнышка взгляд спокоен и неотрывен,
Как у судмедэксперта или заезжего ревизора.
Девушки вдоль по берегу ходят топлесс,
Иногда прикрывая руками область,
Наиболее лакомую для взора.
Я лежу кверху брюхом, хриплая, как Тортила.
Девочки пляшут, бегают, брызгаются водою —
Я прикрываю айпод ладонью,
Чтоб его не закоротило.
Аквалангисты похожи на сгустки нефти — комбинезон-то
Черен; дядька сидит на пирсе с лицом индейского истукана.
Я тяну ледяной мохито прозрачной трубочкой из стакана
И щурюсь, чтобы мальчишки не застили горизонта.
Чайки летят почему-то клином и медленно растворяются в облаках.
Ночью мне снится, что ты идешь из воды на сушу
И выносишь мне мою рыбью душу,
Словно мертвую женщину, на руках.

10 июля 2007 года.

И тут он приваливается к оградке, грудь ходуном.
Ему кажется, что весь мир стоит кверху дном,
А он, растопырив руки, уперся в стенки.
Он небрит, свитерок надет задом наперед,
И уже ни одно бухло его не берет,
Хотя на коньяк он тратит большие деньги.

Он стоит, и вокруг него площадь крутится, как волчок.
В голове вертолетик, в кабиночке дурачок
Месит мозги огромными лопастями.
«Вот где, значит, Господь накрыл меня колпаком,
Где-то, кажется, я читал уже о таком».
И горячий ком встает между челюстями.

«Вот как, значит, оно, башка гудит как чугун.
Квартирный хозяин жлоб, а начальник лгун,
Хвалит, хвалит, а самого зажимает адски;
У меня есть кот, он болеет ушным клещом,
А еще я холост и некрещен.
Как-то все кончается по-дурацки.

Не поговорили с тех пор, отец на меня сердит.
А еще я выплачиваю кредит,
А еще племянник, теперь мне вровень».
И тут площадь, щелчком, вращаться перестает.
Дурачина глушит свой вертолет.
И когда под легкими сходит лед —
Он немного
даже
разочарован.

18 июля 2007 года

Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и веселый нрав.
За то, что ни разу не помянула, где был неправ.
За то, что все люди груз, а ты антиграв.
Что Бог живет в тебе, и пускай пребывает здрав.

Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,
За то, что поддержишь все, что ни предложу,
Что вся словно по заказу, по чертежу,
И даже сейчас не ревешь белугой, что ухожу.

К такой, знаешь, тете, всё лохмы белые по плечам.
К ее, стало быть, пельменям да куличам.
Ворчит, ага, придирается к мелочам,
Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.

Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.
Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.
Вроде твое, а все хочешь зарыть, закутать, запрятать в мох.
Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.

А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.
Уж лучше ты будешь светлый образ, а я мудак.
Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.
А пока, говорит, еще по одной покурим
И так тихонечко полежим.

21-22 июля 2007 года.

Такая ночью берет тоска,
Как будто беда близка.
И стоит свет погасить в квартире –
Как в город группками по четыре
Заходят вражеские войска.

Так ночью эти дворы пусты,
Что слышно за три версты, —
Чуть обнажив голубые десны,
Рычит земля на чужих как пес, но
Сдает безропотно блокпосты.

Как в объектив набралось песка –
Действительность нерезка.
Шаг – и берут на крючок, как стерлядь,
И красной лазерной точкой сверлят
Кусочек кожи вокруг виска.

Идешь в ларек, просишь сигарет.
И думаешь – что за бред.
Ну да, безлюдно, к утру туманней,
Но я же главный противник маний,
Я сам себе причиняю вред.

Под бок придешь к ней, забыв стрельбу.
Прильнешь, закусив губу.
Лицом к себе повернешь – и разом
В тебя уставится третьим глазом
Дыра, чернеющая на лбу.

4 августа 2007 года.

ПРЯМОЙ РЕПОРТАЖ ИЗ ГОРЯЧИХ ТОЧЕК

Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы еще не спали, сорок — даже не думали, а итог — вот оно и палево, мы в опале, и слепой не видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.

Губы болят, потому что ты весь колючий; больше нет ни моих друзей, ни твоей жены; всякий скажет, насколько это тяжелый случай и как сильно ткани поражены.

Израильтянин и палестинец, и соль и перец, слюна горька; август-гардеробщик зажал в горсти нас, в ладони влажной, два номерка; время шальных бессонниц, дрянных гостиниц, заговорщицкого жаргона и юморка; два щенка, что, колечком свернувшись, спят на изумрудной траве, сомлев от жары уже; все, что до — сплошные слепые пятна, я потом отрежу при монтаже.

Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы не берем с собой алкоголя, чтобы все случилось по трезвяку; между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится все больше, будто под ним домкрат; мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого все забавней во много крат; волосы жестким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп; думай сердцем — сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнешь собираться в гроб.

Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс — пусть имеют вечный оральный секс.

Вот же он ты — стоишь в простыне как в тоге и дурачишься, и куда я теперь уйду. Катапульта в райские гребаные чертоги — специально для тех, кто будет гореть в аду.

16 августа 2007 года.

Вероятно, так выглядел Моисей
Или, может быть, даже Ной.
Разве только они не гробили пачки всей
За полдня, как ты, не жгли одну за одной,

Умели, чтоб Бог говорил с ними, расступалась у ног вода,
Хотя не смотрели ни черно-белых, ни звуковых.
И не спали с гойками – их тогда
Не существовало как таковых.

Мальчик-фондовый-рынок, треск шестеренок, высшая математика; мальчик-калькулятор с надписью «обними меня». У августа в легких свистит как у конченого астматика, он лежит на земле и стынет, не поднимайте-ка, сменщик будет, пока неясно, во сколько именно.

Мальчик-уже-моей-ладони, глаза как угли и сам как Маугли; хочется парное таскать в бидоне и свежей сдобой кормить, да мало ли хочется – скажем, выкрасть, похитить, спрятать в цветах гибискуса, где-то на Карибах или Гавайях – и там валяться, и пить самбуку, и сладко тискаться в тесной хижине у воды, на высоких сваях.

Что твоим голосом говорилось в чужих мобильных, пока не грянуло anno domini? Кто был главным из многих, яростных, изобильных, что были до меня? Между темноволосыми, кареглазыми, между нами – мир всегда идет золотыми осами, льется стразами, ходит рыжими прайдами, дикими табунами. Все кругом расплескивается, распугивается, разбегается врассыпную; кареглазые смотрят так, что слетают пуговицы – даже с тех, кто приносит кофе; я не ревную.

А отнимут – не я ли оранжерейщик боли,
Все они сорта перекати-поля,
Хоть кричи,
Хоть ключи от себя всучи.

А потребуют – ради Бога, да забирайте.
Заклейменного, копирайтом на копирайте,
Поцелуями, как гравюры
Или мечи.

30 августа 2007 года.

ПИСЬМО КОСТЕ БУЗИНУ, В СОСЕДНИЙ ДОМ

Ты его видел, он худ, улыбчив и чернобров. Кто из нас первый слетит с резьбы, наломает дров? Кто из нас первый проснется мертвым, придет к другому – повесткой, бледен и нарочит? Кто на сонное «я люблю тебя» осечется и замолчит?

Ты его видел, – он худ, графичен, молочно-бел; я летаю над ним, как вздорная Тинкер Белл. Он обнимает меня, заводит за ухо прядь – я одно только «я боюсь тебя потерять».

Бог пока улыбается нам, бессовестным и неистовым; кто первый придет к другому судебным приставом? Слепым воронком, пожилым Хароном, усталым ночным конвоем? Ну что, ребята, кого в этот раз хороним, по чью нынче душу воем?

Костя, мальчики не должны длиться дольше месяца – а то еще жить с ними, ждать, пока перебесятся, растить внутри их неточных клонов, рожать их в муках; печься об этих, потом о новых, потом о внуках. Да, это, пожалуй, правильно и естественно, разве только все ошибаются павильоном – какие внуки могут быть у героев плохого вестерна? Дайте просто служанку – сменить белье нам.

Костя, что с ними делать, когда они начинают виться в тебе, ветвиться; проводочком от микрофона – а ты певица; горной тропкой – а ты все ищешь, как выйти к людям; метастазами – нет, не будем. Давай не будем.

Костя, давай поднимем по паре, тройке, пятерке тысяч – и махнем в Варанаси, как учит мудрый Борис Борисыч. Будем смотреть на индийских кошек, детишек, слизней – там самый воздух дезинфицирует от всех жизней, в том числе и текущей – тут были топи, там будет сад. Пара практикующих Бодхисаттв.

Восстанием невооруженным – уйдем, петляя меж мин и ям; а эти все возвратятся к женам, блядям, наркотикам, сыновьям, и будут дымом давиться кислым, хрипеть, на секретарей крича – а мы-то нет, мы уйдем за смыслом дорогой желтого кирпича.

Ведь смысл не в том, чтоб найти плечо, хоть чье-то, как мы у Бога клянчим; съедать за каждым бизнес-ланчем солянку или суп-харчо, ковать покуда горячо и отвечать «не ваше дело» на вражеское «ну ты чо». Он в том, чтоб ночью, задрав башку – Вселенную проницать, вверх на сотню галактик, дальше веков на дцать. Он в том, чтобы все звучало и шло тобой, и Бог дышал тебе в ухо, явственно, как прибой. В том, что каждый из нас запальчив, и автономен, и только сам – но священный огонь ходит между этих вот самых пальцев, едва проводишь ему по шее и волосам.

Источник