Прощание со снегом межиров

О, сколько разных шин! Не счесть их!
Они, вертясь наперебой,
Ложатся в елочку и в крестик
На снег московский голубой.

От стужи кровь застыла в жилах,
Но вдрызг разъезжены пути —
Погода зимняя не в силах
От истребленья снег спасти.

Москва от края и до края
Голым-гола, голым-гола.
Под шинами перегорая,
Снег истребляется дотла.

И сколько б ни валила с неба
На землю зимняя страда,
В Москве не будет больше снега,
Не будет снега никогда.

❅ Александр Межиров. Стихотворения .❅
С предложениями пишите.Контакты.

Источник

Александр
Межиров

Все стихи Александра Межирова

Анна, друг мой.

Анна, друг мой, маленькое чудо,

У любви так мало слов.

Хорошо, что ты еще покуда

И шести не прожила годов.

Мы идем с тобою мимо, мимо

Ужасов земли, всегда вдвоем.

И тебе приятно быть любимой

Ты — туда, а я уже оттуда,—

И другой дороги нет.

Ты еще не прожила покуда

Анна, друг мой, на плечах усталых,

На аэродромах и вокзалах

Я несу тебя, не опуская,

Через предстоящую войну,

Постоянно в сердце ощущая

Арбат — одна из самых узких улиц.

Арбат — одна из самых узких улиц.

Не разминуться на тебе, Арбат.

Но мы каким-то чудом разминулись

Тому почти что двадцать лет назад.

Быть может, был туман. А может, вьюга.

Да что там. Время не воротишь вспять.

Прошли — и не заметили друг друга,

И нечего об этом вспоминать.

Не вспоминай, а думай о расплате —

Бедой кормись, отчаяньем дыши

За то, что разминулись на Арбате

Две друг для друга созданных души.

Артиллерия бьёт по своим

Мы под Колпином скопом стоим.

Артиллерия бьет по своим.

Это наша разведка, наверно,

Ориентир указала неверно.

Недолёт, перелёт, недолёт.

По своим артиллерия бьёт.

Мы недаром присягу давали,

За собою мосты подрывали.

Из окопов никто не уйдёт.

По своим артиллерия бьёт.

Мы под Колпином скопом лежим,

Мы дрожим, прокопчённые дымом.

Надо всё-таки бить по чужим,

А она – по своим, по родимым.

Нас комбаты утешить хотят,

Говорят, что нас Родина любит.

По своим артиллерия лупит.

Лес не рубят, а щепки летят.

Африканский романс

Над Ливийской пустыней

По одной из которых

Летит в облаках

С темнокожим ребенком

На прекрасных руках.

В нигерийском заливе

Нет семейства счастливей,

Потому что — все случай

И немножко судьба.

Лагос — город открытый,

Там лютуют бандиты,

В малярийной лагуне

Вот последний анализ

Обстановки, в которой

Все случается тут:

Эти нефть добывают,

Ну а те убивают

Тех, кто нефть добывает,-

Так они и живут.

Те куда как богаты,

Ну а кто не сподоблен,

У того пистолет.

Жизнь проста и беспечна,

Нефть, конечно, не вечна,

И запасов осталось

Лишь на несколько лет.

Как зеваешь ты сладко.

Скоро Лагос. Посадка.

На посадочном поле

Все огни зажжены.

За таможенной залой

Славный, в сущности, малый,

Рейс кляня запоздалый,

Ждет прибытья жены.

Родилась на востоке,

Чтобы в Лагос далекий

С темнокожим ребенком

Над Ливийской пустыней

Воздух черный и синий,

Ах, этот старый анекдот.

Ах, этот старый анекдот

Опять сегодня в моду входит:

Не этот глобус и не тот

Репатрианту не подходит.

Ах, если б этот лайнер вниз

Безо всяких виз,

Рванулся в бытие иное.

Ах, как сочится кровь из ран

Души истерзанной и плоти,

Как хорошо лететь в Израиль

На неисправном самолете.

Балетная студия

В классах свет беспощаден и резок,

Вижу выступы полуколонн.

Еле слышимым звоном подвесок

Трудный воздух насквозь просквожен.

Но зато пируэт все послушней,

Все воздушней прыжок, все точней.

Кто сравнил это дело с конюшней

Строевых кобылиц и коней?

Обижать это дело не надо,

Ибо все-таки именно в нем

Дышит мрамор, воскресла Эллада,

Прометеевым пышет огнем.

Тем огнем, что у Зевса украден

И, наверное, лишь для того

Существу беззащитному даден,

Чтобы мучилось то существо.

Свет бесстрастный, как музыка Листа,

Роковой, нарастающий гул,

Балерин отрешенные лица

С тусклым блеском обтянутых скул.

Баллада о возвращенном имени

От зеленого поля села

До зеленого поля стола,

По которому крутится-вертится шар заказной

В знаменитой пивной,

Деревенского парня судьба довела,

Как тогда говорили, по божеской воле.

Вскоре сделался он игроком настоящим. А это

Многократно усиленный образ поэта,

Потому что великий игрок

Это вовсе не тот, кто умеет шары заколачивать в лузы,

А мудрец и провидец, почти что пророк,

С ним, во время удара, беседуют музы.

Как поэт, он обидой ничтожной раним,

Как игрок, ненадежной удачей храним,

Потому что всегда Серафим

Шестикрылый свои простирает крыла

И над полем зеленым стола,

По которому крутится-вертится тот партионный

Или этот, поменьше, в котором «своя»,

Кариолисовы утверждая законы,

Куш, деленный на доли, кому-то суля.

В святцах смысла особого не разумея,

В честь Есенина перекрестили Егора в Сергея

Игроки игрока. И в назначенный срок

Первородное имя к нему возвратилось. Игрок

Кий сменил на пророческий посох

И творит не на аспиде шульцовских досок,

А на белых страницах — проводки рифмованных строк.

Что прославить ему суждено,

Поле сельское, или сукно,

Впрочем, не все ли равно.

У поэзии нет преимущества перед игрой —

Вечный бой — лишь бы только остаться собой.

Ни к тому и ни к этому лиру его не ревную,-

Все присущее миру в гармонию входит земную.

Баллада о немецкой группе

Три мальчика в немецкой группе

Прилежно ловят клёцки в супе,

И тишина стоит стеной.

Такая тишина зимы!

Периной пуховой укрыты

Все крыши, купола и плиты —

Все третьеримские холмы.

Ах, Анна Людвиговна, немка,

Ты — русская, не иноземка,

Но по-немецки говоришь

Затем, что родилась в Берлине,

Вдали от этих плоских крыш.

Твой дом приземистый, тяжёлый,

С утра немецкие глаголы

Звучат в гостиной без конца —

Запинки и скороговорки,

Хрусталь в четырёхсветной горке,

Тепло печного изразца,

Взгляд какой-то дамы,

На полотенцах — монограммы

И для салфеток — три кольца.

Обедаем. На Моховую,

В прямоугольнике окна,

Перину стелет пуховую

Метель, как будто тишина

На тишину ложится тихо,

И только немкина щека

От неожиданного тика

Зачем вопросами врасплох

Ты этих мальчиков неволишь?

Да им и надо-то всего лишь

Два слова помнить: Hande hoch.

Баллада о цирке

Метель взмахнула рукавом —

И в шарабане цирковом

Родился сын у акробатки.

А в шарабане для него

Не оказалось ничего:

Ни колыбели, ни кроватки.

Скрипела пестрая дуга,

И на спине у битюга

Проблескивал кристаллик соли.

Спешила труппа на гастроли.

Чем мальчик был, и кем он стал,

И как, чем стал он, быть устал,

Я вам рассказывать не стану.

К чему судьбу его судить,

Зачем без толку бередить

Оно как будто ни к чему,

Но вспоминаются ему

Забыть не может ни за что

Дырявое, как решето,

И номер, вышедший из моды.

Сперва работать начал он

Зигзагами по вертикали

На мотоцикле по стене

Гонял с другими наравне,

Чтобы его не освистали.

Но в нем иная страсть жила,-

Бессмысленна и тяжела,

Душой мальчишеской владела:

Он губы складывал в слова,

Хотя и не считал сперва,

Что это стоящее дело.

Потом война. И по войне

Он шел с другими наравне,

И все, что чуял, видел, слышал,

Коряво заносил в тетрадь.

И собирался умирать,

И умер он — и в люди вышел.

Он стал поэтом той войны,

Той приснопамятной волны,

Которая июньским летом

Вломилась в души, грохоча,

И сделала своим поэтом

Но, возвратясь с войны домой

И отдышавшись еле-еле,

И крест поставь на этом деле».

Писанье вскорости забросил,

И от литературных дел

Вернулся в мир земных ремесел.

Он завершил жестокий круг

Восторгов, откровений, мук —

И разочаровался в сути

С которым жизнь его свела

На предвоенном перепутье.

Тогда-то, исковеркав слог,

В изяществе не видя проку,

Он создал грубый монолог

О возвращении к истоку:

Итак, мы прощаемся.

Я приобрел вертикальную стену

И за сходную цену

Ботфорты и бриджи

через неделю надену,

И ветер движенья

меня до костей просквозит.

Колесо моего мотоцикла

Не забуксует на треке

и со стены не свернет.

Боль в моем сердце

Я перестал заикаться.

Гримасами не искажается рот.

Вопрос пробуждения совести

Но я ни романа, ни повести

об этом не напишу.

кривые рога «Индиана» —

успевшей привыкнуть к карандашу.

А левой прощаюсь, машу.

Я больше не буду

присутствовать на обедах,

задавали в мою честь.

Я больше не стану

вашего хлеба есть,

Об этом я и хотел сказать.

Однако этот монолог

Ему не только не помог,

Но даже повредил вначале.

Его собратья по перу

Сочли все это за игру

И не на шутку осерчали,

А те из них, кто был умней,

Подозревал, что дело в ней,

В какой-нибудь циркачке жалкой,

Подруге юношеских лет,

Что носит кожаный браслет

И челку, схожую с мочалкой,

Так или иначе. Но факт,

Что, не позер, не лжец, не фат,

Он принял твердое решенье

И, чтоб его осуществить,

Нашел в себе задор и прыть

И силу самоотрешенья.

Почувствовав, что хватит сил

Вернуться к вертикальной стенке,

Он все нюансы, все оттенки

Отверг, отринул, отрешил.

Теперь назад ни в коем разе

Не пустит вертикальный круг.

И вот гастроли на Кавказе.

Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг*.

Гастроли зимние на юге.

Военный госпиталь в Навтлуге.

Трамвайных рельс круги и дуги.

Напротив госпиталя — домик,

В нем проживаем — я и комик.

Коверный двадцать лет подряд

Жует опилки на манеже —

И улыбается все реже,

Репризам собственным не рад.

Я перед ним всегда в долгу,

Никак придумать не могу

Вздыхаю, кашляю, курю

И укоризненно смотрю

На нос его багрово-сизый.

Коверный требует реприз

И пьет до положенья риз.

В огромной бочке, по стене,

На мотоциклах, друг за другом,

Моей напарнице и мне

Вертеться надо круг за кругом.

Он стар, наш номер цирковой,

Его давно придумал кто-то,-

Но это все-таки работа,

Хотя и книзу головой.

О вертикальная стена,

Круг новый дантовского ада,

Мое спасенье и отрада,-

Ты все вернула мне сполна.

Наш номер ложный

Моих колес их победила.-

От стенки их не оторвешь.

По совместительству, к несчастью,

Я замещаю зав. литчастью.

* Навтлуг — окраинный район Тбилиси.

Беда. Но дело даже не в беде,

А в том, что – как, а в том, что – кто и где,

Таясь в тени, красуясь на виду,

Откликнулся – ответил на беду.

Любимый друг! Ухмылочку кривую

Забуду – и на том восторжествую.

Ухмылочку не чью-то, а твою,

Но никаких обид не затаю.

Любимый враг! Спасибо за подмогу.

Ты оказался другом. Слава богу!

Спасибо всем – до Страшного суда.

Ну а беда, она и есть – беда.

Бессонница

Хоронили меня, хоронили

В Чиатурах, в горняцком краю.

Черной осыпью угольной пыли

Падал я на дорогу твою.

Вечный траур — и листья и травы

В Чиатурах черны иссиня.

В вагонетке, как уголь из лавы,

Гроб везли. Хоронили меня.

В доме — плач. А на черной поляне —

Пир горой, поминанье, вино.

Те — язычники. Эти — христиане.

Те и эти — не все ли равно!

Помнишь, молния с неба упала,

Черный тополь спалила дотла

И под черной землей перевала

Свой огонь глубоко погребла.

Я сказал: это место на взгорье

Отыщу и, припомнив грозу,

Эту молнию вырою вскоре

И в подарок тебе привезу.

По-иному случилось, иначе —

Здесь нашел я последний приют.

Дом шатают стенанья и плачи,

На поляне горланят и пьют.

Или это бессонница злая

Черным светом в оконный проем

Из потемок вломилась, пылая,

И стоит в изголовье моем?

От бессонницы скоро загину —

Под окошком всю ночь напролет

Бестолково заводят машину,

Тарахтенье, уснуть не дает.

Тишину истязают ночную

Так, что кругом идет голова.

Хватит ручку крутить заводную,

Надо высушить свечи сперва!

Хватит ручку вертеть неумело,

Тарахтеть и пыхтеть в тишину!

Вам к утру надоест это дело —

И тогда я как мертвый усну.

И приснится, как в черной могиле,

В Чиатурах, под песню и стон,

Хоронили меня, хоронили

Рядом с молнией, черной как сон.

Браслет

к покою и добру,-

старинный и тяжелый,

ползет по серебру.

Но ото всех на свете

Обид и бед земных

и ото всех скорбей —

в потомственном браслете,

В 41-м, в лесах Первояну,

Привели «языка» на поляну,

Чтобы он успокоиться мог.

Там разведчики славные наши

В котелок с концентратами каши

Затолкали крутой кипяток.

А «язык», словно это отрава,

Или просто игра и забава,

Сапогом, по-футбольному, справа,

Залепил котелок в потолок.

И поэтому, прямо на каше,

Что успела опасть с потолка,

Был застрелен. Разведчики наши

Упредили и суд и срока.

Мёртвый пляж. Развороченный берег.

Между дюнами признаки льда.

Этот абверовский офицерик

Вышел к лесу, а шёл не сюда

И пришёл неизвестно откуда,

Чтоб накликать заместо суда

На себя беспредел самосуда.

Слабый волос его жидковат.

Странный запах. Видать, препарат,

Регулярным составленный бытом,

Незнакомым, а, может, забытым.

Дай Бог память. Но память груба.

Мы уже ничего не изменим.

Заводь моря. Кривая губа.

Берег в инее позднеосеннем.

И в землянке сухая пальба.

Странный запах борьбы с облысеньем

Haд пустыней арийского лба.

Портленд, 6 июля 1998

В блокаде

Входила маршевая рота

Вмёрзший в тёмный лёд,

Возникший из-за поворота

Вокзала мёртвого пролёт.

И дальше двигалась полями

От надолб танковых до рва.

А за вокзалом, штабелями,

В снегу лежали – не дрова.

Но даже смерть – в семнадцать – малость,

В семнадцать лет – любое зло

Совсем легко воспринималось,

Да отложилось тяжело.

В снег Синявинских болот

Падал наш солёный пот,

Прожигая до воды

В заметённых пущах

Муза тоже там жила,

С ней была не тяжела

Потому что в дни потерь,

На горючем пепелище,

Пела чаще, чем теперь,

Вдохновеннее и чище.

Были битвы и бинты,

Были мы с войной на «ты»,

Всякие видали виды.

Я прошёл по той войне,

И она прошла по мне, –

Так что мы с войною квиты.

Верийский спуск в снегу.

Верийский спуск в снегу.

И потолкуем. Вот кафе «Метро».

О Корбюзье, твое дитя мертво,

Стеклянный домик выглядит убого.

В содружестве железа и стекла

Мы кофе пьем, содвинув два стола.

Курдянка-девочка с отчаяньем во взгляде

Нам по четвертой чашке принесла

И, слушая, таится где-то сзади.

О, на какой загубленной лозе

Возрос коньяк, что стоит восемь гривен?!

Продолжим разговор о Корбюзье:

Ну да, конечно, я консервативен.

Ну да, светло, тепло — и вместе с тем

Душа тоскует о старье и хламе,—

Свет фонаря в любом убогом храме

Куда светлей, чем свет из этих стен.

Вот какова архитектура храма:

Через фонарь в округлом потолке

На человека небо смотрит прямо,

И с небом храм всегда накоротке.

Свет фонаря в пределы храма с неба

Является, как истина сама.

Смотри, как много навалило снега.

Верийский спуск. Зима, зима, зима.

Весь вечер из окна – до, ре,

Ми, фа, соль, ля, си, до –

На синтетическом шнуре

Весь вечер из окошка – до,

Ре, ми, фа, соль, ля, си, –

Тысячекратно – от и до –

Вся гамма бытия земного.

Ветровое стекло

Проснуться в восемь

И глядеть в окно.

Весна иль осень —

Лишь только б мимо,

В тряской грузовой.

Чтоб ливень, воя,

И всеми вами жил,

И плакал у могил.

Стирал ее во мгле

О многом забывать!

В метель, в грозу,

Лишь руку подыми,

Бесплатно — черт возьми!

Больше не вернусь.

Покоя нам с тобой.

Во Владимир перееду.

Во Владимир перееду,

В тихом доме поселюсь,

Не опаздывать к обеду

Чтобы ты не огорчалась,

Чтобы ждать не приучалась,

Буду вовремя всегда

И опаздывать не буду

Ни за что и никогда.

Будет на свечу собака

Из полуночного мрака

Лаять в низкое окно.

Спи. На улице темно.

Далеко еще до света,

Не допета песня эта,

Мною воска у свечи

Во владимирской ночи.

Возраст

Наша разница в возрасте невелика,

Полдесятка не будет годов.

Но во мне ты недаром узрел старика –

Я с тобой согласиться готов.

И жестокость наивной твоей правоты

Я тебе не поставлю в вину,

Потому что действительно старше, чем ты,

На Отечественную войну.

Воспоминание о пехоте

Пули, которые посланы мной,

не возвращаются из полёта,

режут под корень траву.

на Синявинские болота,

А ноги мои упираются

в Ладогу и в Неву.

лежу усталый и заспанный,

Слежу за костром неярким,

ловлю исчезающий зной.

с правого бока на спину,

хлюпают подо мной.

А когда я встаю

и делаю шаг в атаку, –

Ветер боя летит

и свистит у меня в ушах,

И пятится фронт,

и катится гром к рейхстагу,

в сторону отходя.

на погон полевой, зелёный

Падают первые капли,

майские капли дождя.

А я всё дальше иду,

минуя снарядов разрывы,

и форсирую реки вброд.

Я на привале в Пильзене

пену сдуваю с пива.

Я пепел с цигарки стряхиваю

у Бранденбургских ворот.

А весна между тем крепчает,

и хрипнут походные рации,

И, по фронтовым дорогам

денно и нощно пыля,

Я требую у противника

Чтобы его знамена

бросить к ногам Кремля.

Но засыпая в полночь,

я вдруг вспоминаю что-то,

Смежив тяжёлые веки,

положив под голову

А ноги мои упираются

в Ладогу и в Неву.

Впервые в жизни собственным умом.

Впервые в жизни собственным умом

Под старость лишь раскинул я немного.

Не осознал себя твореньем бога,

Но душу вдруг прозрел в себе самом.

Я душу наконец прозрел —

Вдруг ощутил, что плоть моя вместила

В себе неисчислимые светила,

Которыми кишит небесный свод.

Я душу наконец в себе прозрел,

Хотя и без нее на свете белом

Вполне хватало каждодневных дел,

И без нее возни хватало с телом.

Любовь и даже бога.

Но ты — превыше вымысла любого.

Не смог придумать лишь тебя одну.

Зато сумел все вымыслы прочесть

В глазах оттенка серо–голубого,—

И это выше вымысла любого,—

Люблю тебя такой, какая есть!

Все разошлись и вновь пришли.

Все разошлись и вновь пришли,

Опять уйдут, займутся делом.

А я ото всего вдали,

С тобою в доме опустелом.

Событья прожитого дня,

И очереди у киоска,

И вести траурной полоска —

Не существуют для меня.

А я не знаю ничего,

И ничего не понимаю,

И только губы прижимаю

К подолу платья твоего.

Все это трали-вали. – думает он.

Сперва была – война, война, война,

А чуть поздней – отвесная стена,

Где мотоциклы шли по вертикали,

Запретную черту пересекали

Бессонницей, сводящею с ума.

От переводов длинных

Забыться не давали заполночнику

Советские игорные дома,

Эпохи этой банк-столы, катраны

И тумбы зачажённая подклеть,

И – напоследок – страны, страны,

где суждено истлеть,

А вот воскреснуть

предстоит едва ли, –

Неважно, кто меня перевезёт

Ладья Харона или просто плот,

А может быть, паром из «Трали-вали».

Всё круче возраст забирает,
Блажными мыслями бедней
От года к году забавляет.
Но и на самом склоне дней

И, при таком солидном стаже,
Когда одуматься пора,
Всё для меня игра и даже
То, что и вовсе не игра.

И даже, крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца,
И в эмиграцию играю,
И доиграю до конца.

Всё то, что Гёте петь любовь заставило

На рубеже восьмидесяти лет, —

Как исключенье, подтверждает

А правила без исключенья нет.

А правило – оно бесповоротно,

Всем смертным надлежит его блюсти:

До тридцати – поэтом быть почётно,

И срам кромешный – после тридцати.

Гуашь

По лестнице, которую однажды

Нарисовала ты, взойдет не каждый

На галерею длинную. Взойду

Как раз перед зимой, на холоду,

На галерею, по твоим ступеням,

Которые однажды на листе

Ты написала вечером осенним

Как раз перед зимой ступени те

Гуашью смуглой и крутым зигзагом.

По лестнице почти что винтовой,

По легкой, поднимусь тяжелым шагом

На галерею, в дом открытый твой.

Меня с ума твоя зима сводила

И смуглая гуашь, ступеней взмах

На галерею, и слепая сила

В потемках зимних и вполупотьмах.

Два профсоюза рикш борьбу ведут.

Два профсоюза рикш борьбу ведут

За центр Калькутты. Потому что труд

Полгорсти риса все-таки приносит.

Холера косит, ветер оспу носит,

И прокаженный милостыню просит,-

Два профсоюзных рупора орут.

Полгорсти риса — высшая награда,

По зернышку позорный этот счет.

Но, может быть, другого и не надо,-

Другое на несчастье обречет.

И велорикшам не уйти с окраин,

И не наметить конъюнктурный сдвиг,

И в центре до сих пор еще хозяин

Тот из двоих, кто на своих двоих.

Две книги у меня.

Другую «Ветровым стеклом»

И в ранг добра возвёл, прославил

То, что на фронте было злом.

А между ними пустота –

Тщета газетного листа.

«Дорога далека» была

Оплачена страданьем плоти, –

Она в дешёвом переплёте

По кругам пристальным пошла.

Другую выстрадал сполна

В ней опять война.

Плюс полублоковская вьюга.

Подстрочники. Потеря друга.

Позор. Забвенье. Тишина.

Две книги выстраданы мной.

Тем, что живу, изнемогая,

Не в силах разорвать с войной.

Две стены, окно и дверь.

Две стены, окно и дверь,

Стол и табуретка.

В эту команту теперь

Ты приходишь редко.

И огонь в огне погас,

Плотно дверь закрыта.

Этой комнате теперь

Не хватает быта.

Видно, бытом ты была,

Жизнью не была ты,

Мы, имея два крыла,

Не были крылаты.

Я забыл, что ты жива,

Мне бы вспомнить хоть слова:

Имя или отчество.

В этом доме нежилом

Бьет единственным крылом

Едва сошел с трамвая –

И вот вокзал опять.

Куда ты – не понять,

Куда на всех парах?

Зачем в твоем вокзале,

Хоть войны миновали,

Спят люди на полах?

Зачем храпят вповал,

Проход забили узкий,

За то, что на чужбине

Жил, а не выживал,

Неясен был общине,

Но не претендовал

На дружбы, на участья, –

Избегнуть жизнь смогла

Смертельной скуки счастья

Как жил? Да так – безбытно,

Ни рай, ни благодать, –

И было любопытно

Всё это наблюдать.

Заречье

в городском саду

В сорок приснопамятном году

Драпанул из госпиталя.

Прибережным парком привлекла.

Там, из тьмы, надвинувшейся тихо,

Танцплощадку вырвала шутиха –

Поступь вальс-бостона тяжела.

Был солдат под Тулой в руку ранен –

А теперь он чей?

Анна завладела им сполна,

Без вести пропавшего жена.

И солдата раза в полтора

(Может, старшая сестра,

И в этом суть вопроса,

Потому что Анна нестара).

Пыльные в Заречье палисады,

Выщерблены лавки у ворот,

И соседки опускают взгляды,

Чтоб не видеть, как солдат идёт.

Скудным светом высветлив светёлку,

Понимает Анна, что опять

Этот мальчик явится без толку,

Чтобы озираться и молчать.

Он идёт походкой оробелой,

На весу, на перевязи белой,

Раненая детская рука.

В материнской грусти сокровенной,

У грехопаденья на краю,

Над его судьбой, судьбой военной,

Клонит Анна голову свою.

Кем они приходятся друг другу,

Чуждых две и родственных души.

Ночь по обозначенному кругу

Ходиками тикает в тиши.

И над Волгой медленной осенней,

Погружённой в медленный туман,

Длится этот – без прикосновений –

Защитник Москвы

К миру необжитому

На платформу шагнул,

К пыльным поручням

Не высокого роста

И в кости не широк,

Совершить он не смог,

Но с другими со всеми,

Под тяжёлое Время

Он подставил плечо:

Под приклад автомата,

Расщеплённый в бою,

Под бревно для наката,

Под Отчизну свою.

Был он тихий и слабый,

Но она без него

Ничего не смогла бы,

Не смогла ничего.

И чувства все грубы, и мысли плоски.

И наконец я перестал читать

Плохие книги и сдавать в печать

И обольщаться ложной простотой.

И это всё совпало с немотой.

Из Вольтера (Я позицию выбрал такую. )

Я позицию выбрал такую,

На которой держаться нельзя,—

И с нее кое–как атакую

Вас, мои дорогие друзья.

Кое–как атакую преграды

Между нами встающей вражды.

Чужды мне ваши крайние взгляды,

Радикальные мысли чужды.

Но я отдал бы все, что угодно,

Все, что взял у небес и земли,

Чтобы вы совершенно свободно

Выражать эти взгляды могли.

К портрету

Ты говоришь совсем невнятно,

И на щеках твоих горят,

Нет, не горят, но тлеют пятна,

И неопрятен твой наряд.

Лицо в табачном дыме мглистом

И карты падают со свистом

На предвоенное сукно.

Как же мог умолчать я об этом.

Как же мог умолчать я об этом,

Столько слов понапрасну губя,

Если беды мои рикошетом

Прежде всех попадали в тебя.

Повстречавшись впервые с тяжелой,

Ниоткуда пришедшей бедой,

Ты красивой была и веселой,

Ты была молодой-молодой.

Падал я под раскатами боя,

За ошибки платил по счетам,

Все обиды мои за тобою,

Неотступные, шли по пятам.

Каждой раной, царапиной каждой

Искажало родные черты.

В дни, когда изнывал я от жажды,

Изнывала от жажды и ты.

Но у жизни просил я участья

И надеялся из года в год,

Что осколок случайного счастья

Рикошетом в тебя попадет.

Ты кормилась бедой и обидой,

Кровь и пот отирала с чела

И сегодня тому не завидуй,

Кто счастливым казался вчера.

Как я молод – и страх мне неведом,

Как я зол – и сам черт мне не брат,

Пораженьям своим и победам

В одинаковой степени рад.

В драке бью без промашки под ребра,

Хохочу окровавленным ртом,

Все недобро во мне, все недобро.

. Я опомнюсь, опомнюсь потом.

Календарь

Покидаю Невскую Дубровку,

Кое-как плетусь по рубежу –

Отхожу на переформировку

И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,

Не осталось близких у меня

От артиллерийского обстрела,

От косоприцельного огня.

Перейдём по Охтенскому мосту

И на Охте станем на постой –

Отдирать окопную коросту,

Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита,

Растащили Охту на дрова.

Только жизнь, она сильнее быта:

Быта нет, а жизнь ещё жива.

Богачов со мной из медсанбата,

Мы в глаза друг другу не глядим –

Слишком борода его щербата,

Слишком взгляд угрюм и нелюдим.

Слишком на лице его усталом

Борозды о многом говорят.

Спиртом неразбавленным и салом

Богачов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.

Две сестры хозяйствуют в дому,

Самым первым в жизни поцелуем

Памятные сердцу моему.

Помню, помню календарь настольный,

Старый календарь перекидной,

Записи на нём и почерк школьный,

Прежде – школьный, а потом – иной.

Прежде – буквы детские, смешные,

Именины и каникул дни.

Ну, а после – записи иные.

Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу

Голос горя нарастал и креп:

«Умер папа». «Схоронили маму».

«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса – исступлённо-дерзкий.

А потом – рисунок полудетский:

Сердце, поражённое стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,

А стрела перната и мила –

Даты первых переформировок,

Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,

Сгрудились недвижно и мертво:

«Поселились. Пили. Веселились».

Вот и всё. И больше ничего.

Здесь и я с другими в соучастье, –

Наспех фотографии даря,

Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стёклах искажает лица

Двух сестёр, сидящих у окна;

Переформировка длится, длится,

Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу

Всё, что было сделано не так.

Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний,

Ничего на намять не берём.

Умираю от воспоминаний

Над перекидным календарём.

Касторкой пахнет.

Мимо ржавых елок,

Кидаются, расшвыривая грязь.

Прощай, мое призвание былое —

Ничтожное, прекрасное и злое.

Не знаю сам, к какому рубежу

Я от твоей погони ухожу.

Когда беда в твой дом войдёт,

Твой друг, вот этот или тот,

Рубашку на груди рванёт –

И за тебя умрёт.

Беда, она и есть беда.

А если радость. Что тогда.

Коммунисты, вперёд!

Есть в военном приказе

На которые только в тяжёлом бою

(Да и то не всегда)

Командир, подымающий роту свою.

Я давно понимаю

И под выкладкой полной

Не горблюсь давно.

Но, страницы устава до дыр залистав,

Коней одичавших галоп.

Эшелоны. Тифозная мгла.

Интервентская пуля, летящая в лоб, –

И не встать под огнём у шестого кола.

На проволоку побросал,

над шинельным сукном пулемёт, –

– Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!

Есть в военном приказе

Но они не подвластны

Сосчитали штандарты побитых держав,

Тыщи тысяч плотин

Возвели на рекáх.

И пробило однажды плотину одну

На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре.

И пошли головные бригады

На морозной заре,

И когда не хватало

И шкафы с чертежами грузили на плот,

– Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!

Граната упала в траву,

Застава во рву залегла.

«Мессершмитты» плеснули бензин в синеву, –

И не встать под огнём у шестого кола.

На дорогах от Бреста к Москве.

От беженцев взгляд отводя.

Закопанных в пашни «KB»

Высыхали тяжёлые капли дождя.

Из сталинградских квартир

И Родимцев ощупывал лёд.

– Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!

Мы сорвали штандарты

Целовали гвардейских дивизий шелка

Узловатыми пальцами сжав,

Прошли у древка.

Под февральскими тучами

Но железом нестынущим пахнет земля.

Индевеют штыки в караулах Кремля.

Где скрещены трассы свинца,

Где труда бескорыстного – невпроворот,

– Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!

Крытый верх у полуторки этой,

Над полуторкой вьётся снежок.

Старой песенкой, в юности петой,

Юный голос мне сердце обжёг.

Я увидел в кабине солдата,

В тесном кузове – спины солдат,

И машина умчалась куда-то,

Обогнув переулком Арбат.

Быстротечной метели струя.

Но хотелось мне крикнуть вдогонку:

– Здравствуй, Армия, – юность моя!

Срок прошёл не большой и не малый

С той поры, как вели мы бои.

Поседели твои генералы,

Возмужали солдаты твои.

И стоял я, волненьем объятый,

Посредине февральского дня,

Словно юность промчалась куда-то

И окликнула песней меня.

Кто мне она? Не друг и не жена.

Так, на душе ничтожная царапина.

А вот – нужна, а между тем – важна,

Как партия трубы в поэме Скрябина.

Кураторы мои… Судить не буду
Искусство ваше, ваше ремесло.
Немыслимое бремя на Иуду
По наущенью Господа легло.

Полуночные призраки и тени,
Кураторы мои, ко мне звоня,
Какое ни на есть, но развлеченье
Вы всё же составляли для меня.

И до сих пор на адском круге шатком,
Не позабыть и не припомнить мне
Полуседого полиглота в штатском
И жилистого лётчика в пенсне.

Проследовал за мной за океаны
И дружеской заботой обложил
Меня полуариец полупьяный,
Тверского променада старожил.

Кураторы мои… Полуночные
Звонки, расспросы про житьё-бытьё,
Мои родные стукачи России,
Мои осведомители её.

Курская дуга

Мать о сыне, который на Курской дуге, в наступленье

Будет брошен в прорыв, под гранату и под пулемет,

Долго молится, перед иконами став на колени,-

Мальчик выживет, жизнь проживет и умрет.

Но о том, что когда-нибудь все-таки это случится,

Уповающей матери знать в этот час не дано,

И сурово глядят на нее из окладов спокойные лица,

И неведенье это бессмертью почти что равно.

Ладожский лед

Ничего не сулит хорошего.

Под моими ногами

Ты в блокаду меня ведешь,

Только небо с тобой,

Ты на пятой своей версте

над тобой свистеть,

— Почему не проходит над Ладогой

Почему на льду не растет трава?!

Самый страшный путь

На двадцатой версте

Шли навстречу из города

Замерзали в пути.

на взорванном льду —

Эту теплую смерть

распознать не могли они сами

И смотрели на падающую звезду

Мне в атаках не надобно слова «вперед»,

Под каким бы нам

ни бывать огнем —

У меня в зрачках

Лестница

Она прошла по лестнице крутой

С таким запасом сил неистощимых,

Что было все вокруг нее тщетой,-

И только ног высоких легкий вымах.

Она прошла, когда была жара,

С таким запасом сил, которых нету

У силы расщепленного ядра,

Испепелить готового планету.

Она прошла с таким запасом сил,

Таща ребенка через три ступени,

Что стало ясно — мир, который был,

Пребудет вечно, в славе и цветенье.

Льется дождь по березам, по ивам.

Льется дождь по березам, по ивам,

Приминает цветы на лугу.

Стало горе мое молчаливым,

Я о нем говорить не могу.

Мне желанья мои непонятны,—

Только к цели приближусь — и вспять,

И уже тороплюсь на попятный,

Чтоб у сердца надежду отнять.

Любая вещь в квартире — это

Вот здесь я жил, в любую мелочь веруя;

Цвели на подоконниках цветы,

В железной клетке пела птица серая.

Мне мелочи покоя не дают;

И я тебе прощал нередко многое,

Когда тобой придуманный уют

Вокруг меня пищал,

За сердце трогая.

Я ухожу без шапки от него

Куда глаза глядят, искать спасения.

И прямо в двери сердца моего

Стучится ночь, бездомная, весенняя.

Медальон

. И был мне выдан медальон

Его хранить велели на груди,

Сказали:— Из кармана не выбрасывай,

А то. не будем уточнять. иди!

Гудериан гудел под самой Тулою.

От смерти не был я заговорен,

Но все же разминулся с пулей-дурою

И вспомнил как-то раз про медальон.

Мою шинель походы разлохматили,

Прожгли костры пылающих руин.

А в медальоне спрятан адрес матери:

Лебяжий переулок, дом 1.

Я у комбата разрешенье выпросил

И, вдалеке от городов и сел,

Свой медальон в траву густую выбросил

И до Берлина невредим дошел.

И мне приснилось, что мальчишки

Играя утром от села вдали,

В яру орехи собирая спелые,

Мой медальон пластмассовый нашли.

Они еще за жизнь свою короткую

Со смертью не встречались наяву

И, странною встревожены находкою,

Присели, опечалясь, на траву.

А я живу и на судьбу не сетую.

Дышу и жизни радуюсь живой,—

Хоть медальон и был моей анкетою,

Но без него я долг исполнил свой.

И, гордо вскинув голову кудрявую,

Помилованный пулями в бою,

Без медальона, с безымянной славою,

Иду по жизни. Плачу и пою.

Мне цвет защитный дорог,

Мне осень дорога –

Листвы последней ворох,

И холодок предзорный,

Как холод ножевой,

И березняк дозорный,

И куст сторожевой.

И кружит лист последний

У детства на раю,

И я, двадцатилетний,

Под пулями стою.

Монолог профессионала

У каждого свой болельщик,

У каждого игрока.

И у меня, наверно,

И даже наверняка.

Он в кассе билет оплачивает

И голову отворачивает,

Когда меня в борт вколачивают

Когда мне ломают шею,

О ребрах не говоря,

Мне больно — ему больнее,

О, как я его жалею,

Сочувствую я ему,

Моя рука давно отвыкла.

Моя рука давно отвыкла

От круто выгнутых рулей

(«Иж». «Ява». «Индиан». «Харлей». ).

Чтоб не томиться ими впредь:

Когда последнюю прямую

Я должен был преодолеть,

Когда необходимо было

И, как в Барабинской степи,

В лицо ямщицким ветром било,

С трибуны крикнули:

Готов терпеть во имя этой

Проникновеннейшей из фраз,

Движеньем дружеским согретой

И в жизни слышанной лишь раз.

Музыка

Какая музыка была!

Какая музыка играла,

Когда и души и тела

Война проклятая попрала.

Какая музыка во всем,

Всем и для всех – не по ранжиру.

Осилим. Выстоим. Спасём.

Ах, не до жиру – быть бы живу.

Солдатам голову кружа,

Трехрядка под накатом брёвен

Была нужней для блиндажа,

Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну струна

Когда проклятая война

И души и тела топтала.

Стенали яростно, навзрыд,

Одной-единой страсти ради

На полустанке – инвалид,

И Шостакович – в Ленинграде.

На всякий случай.

Сорок пятый год

Над Большой Калужской ливень лил,

Гулко погромыхивало где–то.

Страхами надуманными сплошь

Понапрасну сам себя не мучай.

Что, солдат, очухался? Живешь?

Да так. На всякий случай.

И на всякий случай подошел

К дому на Калужской.

Там упала на чертежный стол

Голубая тень от абажура.

Калька туго скатана в рулон.

Шура наклонилась над столом,

Чуть раскоса и слегка скуласта.

Как томится жизнью непочатой

Молодая душная душа, –

Как исходит ливнем сорок пятый.

О, покамест дождь не перестал,

Ров смертельный между нами вырой,

Воплощая женский идеал,

Добивайся, вей, импровизируй.

Мы вышли на балкон.

Вымокли до нитки и уснули.

Юные. В неведенье благом.

В сорок пятом. Господи. В июле.

И все лето длится этот сон,

Этот сон, не отягченный снами.

Молнии как спицы в колесе,

Пар клубится по наружным стенам.

Черное Калужское шоссе

Раскрутилось посвистом ременным.

Даже только тем, что ты спала

На балконе в это лето зноя,

Наша жизнь оправдана сполна

И существование земное.

Ливень лил все лето.

Шевелился прах грозы летучей.

А война закончилась весной, –

Я остался жить на всякий случай.

Напутствие

что поэзия должна

Оружьем быть (и всякое такое).

А не обитель вечного покоя.

что поэзия не скит,

Не лягушачья заводь, не болотце.

Но за существование бороться

Совсем иным оружьем надлежит.

Сбираясь в путь,

стяни ремень потуже,

Но, за существование борясь,

Не превращай поэзию

Она в другом участвует бою.

что голодно и наго!

за благодать, а не за благо

Благодарить в пути не устаю.

что возможности дала,

Блуждая в элегическом тумане,

Не впутываться в грязные дела

И не бороться за существованье.

Не обладаю правом впасть в обиду.

Не обладаю правом впасть в обиду.

Мой долг. Но я, ей-богу, не в долгу.

По лестнице сбегу. На площадь выйду.

Проталины увижу на снегу.

Тебя не вправе упрекнуть в измене,

По всем счетам я заплатил сполна,-

И праздную свое освобожденье,-

А на снегу — проталины. Весна.

Не предначертано заране.

Не предначертано заране,

Какой из двух земных путей

Тебе покажется святей,

Определив твое избранье.

Ты можешь властвовать всецело,

А можешь в жертву принести

Всю жизнь — от слова и до дела.

Но нету третьего пути.

Нехорошо поговорил.

С мальчишкой, у которого

Ни разумения, ни сил,

Ни навыка, ни норова.

А он принес мне Пикассо

Без выхода, без вывода.

Новоселье

Дом заселяется людьми,-

Идет в рассрочку за дверьми,

Сверлит и пилит, черт возьми,

А жизнь — всего одна минута.

Ночь 2

В землянке, на войне, уютен треск огарка.

На нарах крепко сплю, но чуток сон земной.

Я чувствую – ко мне подходит санитарка

И голову свою склоняет надо мной.

Целует в лоб – и прочь к траншее от порога

Крадётся на носках, прерывисто дыша.

Но долго надо мной торжественно и строго

Склоняется её невинная душа.

И тёмный этот сон милее жизни яркой,

Не надо мне любви, сжигающей дотла,

Лишь только б ты была той самой санитаркой,

Которая ко мне в землянке подошла.

Жестокий минет срок – и многое на свете

Придётся позабыть по собственной вине,

Но кто поможет мне продлить минуты эти

И этот сон во сне, в землянке, на войне.

Ну, а дальше что? Молчанье. Тайна.

Медсестра лениво прячет шприц.

Четверо солдат – не капитаны,

И комбат – Протасов, а не принц.

И не Эльсинор, а край передний,

Мокрый лог, не рай, а сущий ад.

Знал комбат, что делает последний,

Как в газетах пишется, доклад.

Волокли его на волокуше,

Навалили ватники – озноб.

Говорит. А голос – глуше, глуше,

До глубин души – и глубже, в души,

Как в газетах пишут, – до основ.

Молвит, умирая: или – или;

Долг – стоять, но право – отойти.

Егерей эсэсовцы сменили,

А у нас резерва нет почти.

Слева полк эсэсовский, а справа.

Есть у человека – долг и право.

Долг и право. долг и право. Долг.

О войне ни единого слова

Не сказал, потому что она –

Тот же мир, и едина основа,

И природа явлений одна.

Пусть сочтут эти строки изменой

И к моей приплюсуют вине:

Стихотворцы обоймы военной

Не писали стихов о войне.

Всех в обойму военную втисни,

Остриги под гребёнку одну!

Мы писали о жизни.

Не делимой на мир и войну.

И особых восторгов не стоим:

Были мины в ничьей полосе

И разведки, которые боем,

Из которых вернулись не все.

В мирной жизни такое же было:

Тот же холод ничейной земли,

По своим артиллерия била,

Из разведки сапёры ползли.

О, подавляющее большинство!

Кого же подавляешь ты, кого,

Чей вечный дух, чьё временное тело?

Ты состоишь само из тех, кого

Само же подавляешь то и дело, —

О, подавляющее большинство…

Обьяснение в любви

. И обращается он к милой:

— Люби меня за то, что силой

И красотой не обделен.

Не обделен, не обездолен,

В поступках — тверд, а в чувствах — волен,

За то, что молод, но умен.

Люби меня за то хотя бы,

За что убогих любят бабы,

Всем сердцем, вопреки уму,-

Люби меня за то хотя бы,

Что некрасивый я и слабый

И не пригодный ни к чему.

Одиночество гонит меня
От порога к порогу –

В яркий сумрак огня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.

Одиночество гонит меня

На вокзалы, пропахшие воблой,
Улыбнётся буфетчице доброй,

Засмеётся, разбитым стаканом звеня.

Одиночество гонит меня

В комбинированные вагоны,
Разговор затевает
Бессонный,
С головой накрывает,
Как заспанная простыня.

Одиночество гонит меня. Я стою,
Ёлку в доме чужом наряжая,

Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Я пою.
Одиночество гонит меня.
В путь-дорогу,
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.

Он счастлив был в кругу семьи

Часов примерно до семи.

Ну а с восьми часов примерно

(Спаси, помилуй и прости!)

Избранник муз и травести

Уже не мог себя вести

Благопристойно и примерно.

(Прости, помилуй и прости!)

Хватал на улице такси.

Ложился рано – в смысле поздно.

И так всю жизнь. Сплошной недуг.

Когда же выздоровел вдруг,

То заболел весьма серьёзно.

Тоска по дому, по семье,

По молодому, по себе.

Они расставались, когда.

Они расставались, когда

С позором своим навсегда

Она примириться решала,—

Решала, что я виноват,

Не муж, не любовник, не брат,—

И этим себя утешала.

Когда же с позором своим

Она подневольно простилась,

И жизнь кое в чем упростилась,

Я стал ей и вовсе чужим.

А был я не муж и не брат

И не по призванью любовник,—

Свидетель и, значит, виновник,—

Я был перед ней виноват.

Свидетель всегда виноват,

А значит, и я перед нею.

Я был чем-то больше, чем брат,

И верного мужа вернее.

Свидетель побед и утрат,

Я был обречен на изгнанье,

Поскольку виновен заране,

Заранее был виноват.

На лейпцигской мессе,

Над горсткой пречистого праха

И ржавчина листьев последних

О чем ты, старик проповедник,

Твердишь, как докладчик?

Что душу печалишь,

Зачем тараторишь уныло, –

У Лютера дочка вчера лишь

Отец

Борясь что было сил:

– Живи, учись, работай, –

Отец меня просил.

Спины не разгибая,

И над своей бедой

В подвале наркомата,

Он прячет воровато

По снежной целине,

Пирожное в портфеле

Несёт на ужин мне.

Несёт гостинец к чаю

Для сына своего,

По окружному мосту

В шинелку не по росту

Одет я навсегда.

Я в корпусе десантном

Живу, сухарь грызя,

Не числюсь адресатом –

Домой писать нельзя.

А он не спит ночами,

В морозное стекло.

А мира нет как нет.

Отец идёт устало

В рабочий кабинет.

В году далёком Пятом

Под флагом вихревым

Он встретился с усатым

Взглянул и зубы стиснул,

Сглотнул кровавый ком, –

Над ним казак присвистнул

Сошли большие сроки

Остался шрам жестокий

Да это и не странно,

Ведь человек в летах,

К погоде ноет рана

А может, просто так.

Он верит, что свобода

Сама себе судья,

Что буду год от года

Честней и чище я,

Лишь вытрясть из карманов

В дыму квартальных планов

Скромна его отвага,

Работает на благо

Спокоен, горд и чист,

За жалкую нетленность

За эту непрямую

За музыку немую

Прости меня, прости.

Отпускник

Лицо желтее воска,

От голода мертво.

В моих руках авоська

И больше ничего.

И ноги, точно гири,

Не движутся никак.

Кочую по Сибири

В ночных товарняках.

Наесться не могу.

Есть озеро лесное,

Там нянчился со мною

И, пожалев солдата,

Который слаб и мал,

Мне два продаттестата

На отпуск подписал.

Один паёк – сбываю

За чистое бельё.

Другой паёк – съедаю.

Борщей маршрутных силос

Играет в животе.

Страшнее страшных пыток

И схваток родовых

Меня гнетёт избыток

Году в семидесятом

Парк культуры и отдыха имени

Совершенно не помню кого.

В молодом неуверенном инее

Деревянные стенды кино.

Жёстким ветром афиши обглоданы,

Возле кассы томительно ждут,

Все билеты действительно проданы,

До начала пятнадцать минут.

Над кино моросянка осенняя,

В репродукторе хриплый романс,

Весь кошмар моего положения

В том, что это последний сеанс.

Перекинута дорога.

Через правое плечо.

Я иду, устал немного —

Или что-нибудь еще.

Набираю нужный номер

Две копейки сэкономил,-

Только длинные гудки.

Только длинные гудочки,

Потому что все ушли

По привычке ставить точки

Над десятеричным «и».

Улетаю по работе

В реактивном самолете

Только рев и только вой.

Голова гудит от боли.

Ходит это существо,-

И на свете ничего

Нет прекрасней этой воли.

Ходит это существо

Трын-трава и трали-вали,-

И на свете ничего

Нет прекрасней этой твари.

Далеко живу от дома,

Недалеко от нее.

Над гранитом волнолома

Пены белое рванье.

Частый зуммер с маяка,

А на сердце — непогода,

Непонятно ни черта ведь,

Что тут делать, как тут быть.

Умереть, роман оставить,

Как светящуюся нить.

Перечислил стенанья и высказал стоны, –

Необрезанный и некрещёный.

Ощущая присутствие Ездры,

в храм православный,

крестясь на иконы,

Но за иконостасом не виден престол,

И в алтарь не решился войти,

Необрезанный и некрещёный,

В переулке крутом

к синагоге отверг приобщенье,

В белокаменном храме Христа

Доморощенна вера твоя

и кустарны каноны,

Необрезанный и некрещёный.

Песня

Кто выжил, тот вспомнит

Люди тихо ложатся

Снежные над Ладогой летели паруса,

Батальон поземицу плечами разрывал.

Я упал – умереть.

Вдруг вдали голоса:

«Эй, баргузин, пошевеливай вал. »

А вокруг такая была темнота!

И тепло замерзать!

И к чему проволочка?

И правильно всё!

И был в голосах бесконечный задор,

Сила несметная в них была.

И увидал, что ладонь бела.

А ветер всё дул,

мне глаза прикрывал

И вдруг ко льду припадал,

«Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Слышатся грома раскаты. »

не дослушать тех слов

Я бросился к песне.

Мой подшлёмник потом намок.

«Славное море – священный Байкал!» –

Пели у берега голоса.

А я за песней шагал

И слёзы грели мои глаза.

«Славное море – священный Байкал. »

А песня гремела уже на земле.

Это было очень давно,

Это было в сорок втором году.

Я шёл по свистящему февралю,

Родину песни этой.

По дороге из Ганы домой.

По дороге из Ганы домой

На пять дней задержаться в Париже,

И к бессмертью тебе по прямой

Станет сразу же впятеро ближе.

Записать в повидавший блокнот,

Как звучит непонятное слово,

Как фиалковый дождик идет

И мерцают бульвары лилово.

А в России пророческий пыл,

Черный ветер и белые ночи.

Там среди безымянных могил

Путь к бессмертью длинней и короче.

А в России метели и сон

И задача на век, а не на день.

Был ли мальчик?— вопрос не решен,

Нос потерянный так и не найден.

Подкова счастья! Что же ты, подкова.

Подкова счастья! Что же ты, подкова?

Я разогнул тебя из удальства —

И вот теперь согнуть не в силах снова

Вернуть на счастье трудные права.

Как возвратить лицо твое степное,

Угрюмых глаз неистовый разлет,

И губы, пересохшие от зноя,

И все, что жизнь обратно не вернет?

Так я твержу девчонке непутевой,

Которой всё на свете трын-трава,-

А сам стою с разогнутой подковой

И слушаю, как падают слова.

Подъём

Небывалый прошёл снегопад

По Тбилиси – и цепи гремят.

На подъём поднимаются «МАЗы»,

За рулями Ревазы, Рамазы,

И, на каждый намотаны скат,

Заскорузлые цепи гремят,

Слышишь? Цепи гремят! Без цепей

Не осилить подъём, хоть убей.

Покинуть метрополию и в лоне

Одной из бывших, всё равно какой,

Полусвободных, но ещё колоний

Уйти, как говорится, на покой.

Остаться навсегда в былых пределах

Империи и очереди ждать

Без привилегий, в дом для престарелых,

Где тишь да гладь да божья благодать.

И дряхлостью своей не отягчая

И без того несчастную семью,

Дремать над кружкой испитого чая,

Припоминая смутно жизнь свою.

Смотреть, как снег в окошке тает ранний,

Со стариками разговор вести.

Но это ли предел твоих мечтаний –

Концы с концами всё-таки свести?

Напрасно люди сделались истцами,

Жизнь всё равно отвергнет счёт истца, –

В ней никому свести концы с концами

Ещё не удавалось до конца.

О временах стыда и унижений

Строку из крови, а не из чернил,

Рязанский Надсон, всероссийский гений

Со скифского Олимпа уронил.

И многоточье предстоит поставить

Во всю строку, чтоб не сойти с ума.

Вернуться в метрополию, хотя ведь

Она теперь колония сама.

Истаяли в кромешном отчужденье

Прибрежная косая полоса,

Все свечи в маяках её, все тени,

Знакомые когда-то голоса.

Здесь вовсе о тебе забудут скоро,

Здесь без тебя полно забот. И вот

Взойдёшь на паперть чуждого собора,

Где кто-то что-то всё же подаёт.

Где грубые твои мольбы и пени

В сугубую сольются Ектенью

И трижды снегом лягут на ступени

И на седую голову твою.

Памяти Семёна Гудзенко

На фронт ушедшие из школ.

Да мы и не жили на свете, –

Наш возраст в силу не вошёл.

Лишь первую о жизни фразу

Успели занести в тетрадь, –

С войны вернулись мы и сразу

После боя в замершем Берлине,

В тишине почти что гробовой,

Подорвался на пехотной мине

Я припомнил крестный путь похода,

Все мытарства наши на войне,

И впервые за четыре года

Почему-то стало страшно мне.

Потолок

Эта женщина, злая и умная,

Проживает под кровлей одна.

Но подруг разномастная уния

Этой женщине подчинена.

Эта церковь для склада, для клуба ли

Предназначена прежде была,

А теперь там лишь комнатка в куполе

Да в холодной печурке зола.

Эта комната — получердачная,

Антресоли как банный полок,

Обстановка плетеная, дачная,

Весь в потеках косой потолок.

Купол неба над куполом комнаты,

Небывалая крыша худа.

Убрала свою горницу скромно ты,

Но зато потолок — хоть куда!

Вещи брошены или рассованы,

На хозяйку взирают мертво.

Потолок весь в потеках, рисованный,—

Эта женщина смотрит в него.

— Дождик мой,— говорит она,—

Дождик миленький, лей, не жалей,

Ни в России никто, ни в Америке

Рисовать не умеет смелей.

Я с тобою, мой дождичек, вместе реву,

Над кроватью течет потолок.

Никакому Рублеву и Нестерову

Лик такой и присниться не мог.

Никакому на свете художнику

Так Исуса не нарисовать,

Как осеннему мелкому дождику,

Попадающему на кровать.

Проводы

Без слез проводили меня.
Не плакала, не голосила,
Лишь крепче губу закусила
Видавшая виды родня.
Написано так на роду.
Они, как седые легенды,
Стоят в сорок первом году,
Родители-интеллигенты.
Меня проводили без слез,
Не плакали, не голосили,
Истошно кричал паровоз,
Окутанный клубами пыли.
Неведом наш путь и далек,
Живыми вернуться не чаем,
Сухой получаем паек,
За жизнь и за смерть отвечаем.
Тебя повезли далеко,
Обритая наспех пехота.
Сгущенное пить молоко
Мальчишке совсем неохота.
И он изо всех своих сил,
Нехитрую вспомнив науку,
На банку ножом надавил,
Из тамбура высунул руку.
И вьется, густа и сладка,
Вдоль пульманов пыльных состава
Тягучая нить молока,
Последняя в жизни забава.
Он вспомнит об этом не раз,
Блокадную пайку глотая.
Но это потом, а сейчас
Беспечна душа молодая.
Но это потом, а пока,
Покинув консервное лоно,
Тягучая нить молока
Колеблется вдоль эшелона.
Пусть нечем чаи подсластить,
Отныне не в сладости сладость,
И вьется молочная нить,
Последняя детская слабость.
Свистит за верстою верста,
В теплушке доиграно действо,
Консервная банка пуста.
Ну вот и окончилось детство.

Источник