11 снежных анекдотов: «Альтернативный юмор», часть 102
Здравствуйте, дорогие друзья!
А мне вчера внезапно захотелось зимы. Ну, знаете, бывает такое, иррациональное. Поэтому сегодня я решил слегка пофантазировать на тему зимы и снега, и получилось тоже слегка иррационально.
Снег падал, не переставая, всю ночь. Когда мы утром вышли на улицу, под нашими ногами была белая равнина с белым куполом посередине. Эта картина напоминала мне огромную шахматную доску, покрытую свежей скатертью час назад.
Мы с братом не могли отвести глаз от этой белизны, пока не вспомнили, что зима в этом году была бесснежная, короткая и ненастоящая. Теперь понятно, для чего ночью пошёл снег. И не надо было ждать другой зимы, чтобы поиграть в снежки.
Если честно, я ожидал, что снег будет мокрым и будет хлюпать под ногами, но он оказался таким пушистым и лёгким, каким я даже не представлял его себе в воображении. А с другой стороны, мне было всё равно, во что играть.
Я бы и в шахматы не отказался сыграть, если бы был уверен, что выиграю. Но я не знал, есть ли у меня шансы выиграть. Поэтому я решил, что стоит попробовать. Если нет — не беда. Если я проиграю, ничего страшного не случится.
По крайней мере, проиграю не по-глупому. И, наверное, это было неправильно, потому что я был уверен — я выиграю. Я знал, что я выиграю гораздо раньше, чем это заметят другие. Но, поскольку я уже сделал шаг, я не мог остановиться.
Тем более, что меня никто не слушал. Никто не обращал на меня внимания. Все были поглощены игрой, но вдруг перестали. Я не понимал, почему они резко прекратили игру? Почему все разошлись? Я встал на ноги, и тут же за что-то зацепился.
Это был конец веревки , на которой я сушил бельё. И я никак не мог понять, почему оно не тонет… Это было просто невероятно! На секунду мне показалось, что я нырнул в прорубь. Ответа не было, пока брат не объяснил мне, что верёвка заканчивается под водой.
Я пытался представить все эти маленькие пузырьки воздуха, которые образуются вокруг меня. Вот, значит, как они образуются. Пузырьки были повсюду. Они застревали в волосах, в ушах, в носу. Мне стало любопытно, и я спросил, зачем они нужны.
Ответ был простым и одновременно гениальным: «Так воздух лучше проходит». Я отвернулся и посмотрел на пешку. На мгновение в её взгляде я прочёл удивление и восторг. Но мне уже не хотелось её выбирать. Я просто поставил её на место и вышел из комнаты.
Дверь захлопнулась, не давая мне шансов на возвращение. Одинокий троллейбус промчался в трёх километрах от меня. Лиловый фонарь кивал ему вдогонку и скрипел. Тёплая собака поделилась со мной ужином и села рядом. Снег падал, не переставая.
Источник
А снег не знал и падал…(Окончание )
— Дура, – я повторил слово, которым Мельников определил состояние моей Сашеньки.
Сашенька горько-горько вздохнула, прижалась ко мне.
— Дура, – согласилась она со мной и с Мельниковым. – Сама не знаю, как… решилась. – Сашенька вскинула на меня глаза в слезах: – Я думала, если он, Мельников, со мной… будет, то Полина Андреевна домой вернётся… А всё-таки хорошо, что у них ничего не было.
— Хорошо, что у тебя с ним ничего не было. – Я взял Сашеньку за плечи: – Хорошо, что он не таким уж мерзавцем оказался.
— Он, знаешь, Сань… несчастный какой-то. Пока мы с ним ехали, он на коленях держал… вертолёт этот. Улыбался – видно, думал, как мальчишка его обрадуется… – Сашенька снова заплакала: – Ты прости меня, Сань… Ничего бы у меня с ним не было… Не смогла бы я… Я люблю тебя. Думала… надеялась – уговорю его… чтобы встречаться. А потом рассказала бы ему всё – зачем я это придумала. – Сашенька горестно прошептала: – Ты так изменился… без мамы…
— Дура, – вздохнул я.
Мы опомнились, когда время близилось к десяти вечера. Я быстро отвёз Сашеньку домой. Потом ещё долго сидел в нашем с отцом гараже. Пытался разобраться в том, что так неожиданно узнал от Мельникова. Всё-таки врезал я ему не зря.
Я тихо вошёл в дом. Не хотелось встречаться с отцом – я пока не знал, как спросить его о… той другой женщине, которую он полюбил. Я не мог осознать Женечкины слова: у отца другая женщина… он полюбил… Мне и хотелось посмотреть в глаза отцу… напомнить ему, как сверкали снежинки в золотистых Полининых волосах… каким надёжным счастьем звучали её слова:
И хотелось…и боязно было: а вдруг отец скажет, что всё прошло… и теперь всё по-другому… Пойми этих взрослых! Да мне в сто раз легче Сашенькину выдумку понять – она хоть хотела спасти нашу семью… свои представления о любви и счастье – а наша семья для неё была примером такого счастья и любви… А отца с матерью я не мог понять: как это вдруг… куда могла исчезнуть их любовь, их неземная нежность друг к другу…
Я замер: из кухни доносились голоса… Я узнал Женечкин голос. Захотелось закрыть уши ладонями… Я быстро прошёл в свою комнату, упал на постель. Прикрыл глаза. И вдруг почувствовал мягкие, тёплые ладошки – Варюшка!
— Ты почему не спишь?! Кто завтра будет одеваться в школу с закрытыми глазами?
Варенька смотрела серьёзно:
-Ты ничего не знаешь! А я слышала… как она говорила, что любит нашего папу! И ещё что-то говорила, да я не поняла… – Варюшка обречённо вздохнула.
Маленькая, бедная сестрёнка. Где ж тебе разобраться в этих премудростях!
— Говорила, что… – Варюшка вспоминала, даже лобик сморщила, бровки свела, – что давно любит нашего папу.
Женечка! – осенило меня. – Да она же о себе говорила… что отец полюбил другую! Давно. И все эти годы считалось, что она – лучшая мамина подруга. А отец.
Мельникову, понятно, я врезал не зря. Но лучшая мамина подруга – я вдруг вспомнил! – частенько жалостливо вздыхала, незаметно убеждала маму: тебе бы встряхнуться! Ну, в кого ты превратилась со своим полковником. Советовала настойчиво: да оглянись вокруг! На тебя молодые мужики смотрят! А ему, Шеремету твоему, полезно поревновать! Скажи ему, что влюбилась!
Мама смеялась, отмахивалась… А Женечка продолжала вкрадчиво убеждать маму, что она достойна лучшего, чем полковник Шеремет…
Однажды – ещё в девятом классе – я сказал маме:
— Пусть Женечка больше не приходит…
Мама обняла меня, почему-то грустно сказала, что у Женечки никого больше нет, и она очень любит нашу семью…
Так любит, что готова занять мамино место!
Варюшка задремала. Я осторожно взял сестрёнку на руки, отнёс её в кроватку. Сашенька права: я сам знал, как сильно изменили меня события этой непривычно снежной зимы. Мальчишеская беззаботность куда-то улетучилась – безвозвратно… И я знал, что за Варюшку, за отца, за маму я готов драться не только со старлеем Мельниковым – с целым светом, если надо.
— Ну, да, ну, да! – Женечка нервно смеялась на нашей кухне. – Я подстроила эту их встречу с Мельниковым. Она и правда нравится ему! А ты… а я люблю тебя! Да что ты мне – подруга, подруга. В таком деле нет подруг! Я люблю тебя, Валерка! И… я сказала ей, что мы с тобой любовники… давно.
Отец молчал. Женечка вдруг как-то сникла, но всё ещё убеждала отца:
— Ты бы сам не решился ей сказать… что уже не любишь… что другую полюбил. Что… мы с тобой… Потом Женечка отчаянно выкрикнула:
— Она же изменила тебе! С Денисом Мельниковым! Ты уверен, что простишь?
Отец просто и спокойно сказал:
— Мы говорили с Мельниковым. Женечка! – Я почувствовал улыбку в голосе отца: – Не там ты себе жениха ищешь. Я не гожусь тебе в женихи. Я жену люблю. Уже поздно. Оденься, я отвезу тебя домой.
Утром мы с отцом долго сидели у нашего озера. Отец не удивился моему признанию:
— Пап, я слышал вчера…
— И я слышал, когда ты вернулся домой, – усмехнулся отец.
— Пап. Варька скучает… и я… и ты! Когда мама вернётся?
Отец бросал камешки в так и не замёрзшее озеро. Я совсем осмелел:
Отец благодарно посмотрел на меня:
— Сань, люблю… очень. Её… одну. Но, знаешь… в последнее время – то учения… то стрельбы… то генерал Чайка. а она всё время оставалась одна… А вдруг она правда поверила Женечке. Я так привык за эти годы, что она меня любит… и перестал обращать внимание, когда она говорила, что любит. – Отец немного беспомощно посмотрел на меня: – Наверное, ей надо было… принести хризантемы – белые… или виноград. А, может, свозить её к морю…
Как жаль, что я так и не напомнил отцу об этом! А отец понял, чуть прижал меня к себе:
— Как хорошо, что у меня такой взрослый сын!
Эти слова всегда говорила мне мама… От отца я их слышал впервые. Мне хотелось тормошить отца:
— Да! Я у вас есть – взрослый… и Варька у вас есть – маленькая! И мама должна быть дома, а не у подруг! Дома – с тобой, с нами!
А потом к нам приехала тётя Иришка.
— Вот, воспользовалась, пока мой капитан второго ранга Соколовский на берегу… сидит с малыми. – Иришка строго взглянула на отца: – А ты, полковник Шеремет, вижу, за женой не собираешься. Третью неделю ждёт… и ревёт по ночам. Ох, братец! До чего же вы, полковники… – Иришка, по своему обыкновению, хотела назвать вещи своими именами, сказать всё, что она думает о полковнике Шеремете… но лишь вздохнула, покосившись на нас с Варюшкой. – А снега у нас нет совсем. И не было этой зимой – ни снежинки… А у вас, смотри, как падает, – Иришка задумчиво смотрела в окно.
Мы с отцом незаметно переглянулись: как хорошо, что мама у Иришки!
Через день отец с Иришкой уехали в военный городок, где жили моряки-подводники. А мы с Сашенькой и Варюшкой целый день наводили порядок. Девчонки строго и придирчиво проверяли, хорошо ли я вытер пыль… А снег кружился и не знал, что в наш дом возвращается счастье.
Отец бережно поддерживал маму, когда они поднимались по нашим высоким ступенькам… А мама склонила лицо к белым хризантемам, так похожим на огромные снежинки – чтобы мы с Варюшкой не увидели её слёз.
Вечером, когда мама привычно собирала золотистые волосы в тяжёлый узел, я заметил под домашним простеньким платьем чуть округлившийся живот… Глазастая Варюха застенчиво сообщила мне по секрету:
— А у тебя… скоро будет ещё одна сестра! И у меня…
И Сашенька как-то перестала бояться моей взрослости… После уроков мы с ней уезжали далеко в нашу степь. Стояли теплые дни – почти по-весеннему. Мы сидели на мопеде и целовались… Сашенька осторожно сдерживала мои руки, если они становились слишком смелыми и беззастенчивыми. Мы берегли наше ожидание, которое обещало стать безудержным счастьем… сквозь долгий, глубокий поцелуй мы почувствовали привкус снежинок. Приоткрыли глаза – а над степью совершенно неожиданно снова кружились большущие снежинки. И я целовал Сашенькины ладони – на них тихо опускались снежинки, наверное, самые последние этой зимой…
Источник
Снег падал не переставая
есколько дней лил, не переставая, холодный дождь. В саду шумел мокрый ветер. В четыре часа дня мы уже зажигали керосиновые лампы, и невольно казалось, что лето окончилось навсегда и земля уходит всё дальше и дальше в глухие туманы, в неуютную темень и стужу.
Был конец ноября — самое грустное время в деревне. Кот спал весь день, свернувшись на старом кресле, и вздрагивал во сне, когда тёмная вода хлестала в окна.
Дороги размыло. По реке несло желтоватую пену, похожую на сбитый белок. Последние птицы спрятались под стрехи, и вот уже больше недели, как никто нас не навещал: ни дед Митрий, ни Ваня Малявин, ни лесничий.
Лучше всего было по вечерам. Мы затапливали печи. Шумел огонь, багровые отсветы дрожали на бревенчатых стенах и на старой гравюре — портрете художника Брюллова. Откинувшись в кресле, он смотрел на нас и, казалось, так же как и мы, отложив раскрытую книгу, думал о прочитанном и прислушивался к гудению дождя по тесовой крыше.
Ярко горели лампы, и всё пел и пел свою нехитрую песню медный самовар-инвалид. Как только его вносили в комнату, в ней сразу становилось уютно — может быть, оттого, что стёкла запотевали и не было видно одинокой берёзовой ветки, день и ночь стучавшей в окно.
После чая мы садились у печки и читали. В такие вечера приятнее всего было читать очень длинные и трогательные романы Чарльза Диккенса или перелистывать тяжёлые тома журналов «Нива» и «Живописное обозрение» за старые годы.
По ночам часто плакал во сне Фунтик — маленькая рыжая такса. Приходилось вставать и закутывать его тёплой шерстяной тряпкой. Фунтик благодарил сквозь сон, осторожно лизал руку и, вздохнув, засыпал. Темнота шумела за стенами плеском дождя и ударами ветра, и страшно было подумать о тех, кого, может быть, застигла эта ненастная ночь в непроглядных лесах.
Однажды ночью я проснулся от странного ощущения. Мне показалось, что я оглох во сне. Я лежал с закрытыми глазами, долго прислушивался и наконец понял, что я не оглох, а попросту за стенами дома наступила необыкновенная тишина. Такую тишину называют «мёртвой». Умер дождь, умер ветер, умер шумливый, беспокойный сад. Было только слышно, как посапывает во сне кот.
Я открыл глаза. Белый и ровный свет наполнял комнату. Я встал и подошёл к окну — за стёклами всё было снежно и безмолвно. В туманном небе на головокружительной высоте стояла одинокая луна, и вокруг неё переливался желтоватый круг.
Когда же выпал первый снег? Я подошёл к ходикам. Было так светло, что ясно чернели стрелки. Они показывали два часа.
Я уснул в полночь. Значит, за два часа так необыкновенно изменилась земля, за два коротких часа поля, леса и сады заворожила стужа.
Через окно я увидел, как большая серая птица села на ветку клёна в саду. Ветка закачалась, с неё посыпался снег.
Птица медленно поднялась и улетела, а снег всё сыпался, как стеклянный дождь, падающий с ёлки. Потом снова всё стихло.
Проснулся Рувим. Он долго смотрел за окно, вздохнул и сказал:
— Первый снег очень к лицу земле.
Земля была нарядная, похожая на застенчивую невесту.
А утром всё хрустело вокруг: подмёрзшие дороги, листья на крыльце, чёрные стебли крапивы, торчавшие из-под снега.
К чаю приплёлся в гости дед Митрий и поздравил с первопутком.
— Вот и умылась земля, — сказал он, — снеговой водой из серебряного корыта.
— Откуда ты это взял, Митрий, такие слова? — спросил Рувим.
— А нешто не верно? — усмехнулся дед. — Моя мать, покойница, рассказывала, что в стародавние годы красавицы умывались первым снегом из серебряного кувшина и потому никогда не вяла их красота. Было это ещё до царя Петра, милок, когда по здешним лесам разбойники купцов разоряли.
Трудно было оставаться дома в первый зимний день. Мы ушли на лесные озёра. Дед проводил нас до опушки. Ему тоже хотелось побывать на озёрах, но «не пущала ломота в костях».
В лесах было торжественно, светло и тихо.
День как будто дремал. С пасмурного высокого неба изредка падали одинокие снежинки. Мы осторожно дышали на них, и они превращались в чистые капли воды, потом мутнели, смерзались и скатывались на землю, как бисер.
Мы бродили по лесам до сумерек, обошли знакомые места. Стаи снегирей сидели, нахохлившись, на засыпанных снегом рябинах.
Мы сорвали несколько гроздей схваченной морозом красной рябины — это была последняя память о лете, об осени.
На маленьком озере — оно называлось Лариным прудом — всегда плавало много ряски. Сейчас вода в озере была очень чёрная, прозрачная, — вся ряска к зиме опустилась на дно.
У берегов наросла стеклянная полоска льда. Лёд был такой прозрачный, что даже вблизи его было трудно заметить. Я увидел в воде у берега стаю плотиц и бросил в них маленький камень. Камень упал на лёд, зазвенел, плотицы, блеснув чешуёй, метнулись в глубину, а на льду остался белый зернистый след от удара. Только поэтому мы и догадались, что у берега уже образовался слой льда. Мы обламывали руками отдельные льдинки. Они хрустели и оставляли на пальцах смешанный запах снега и брусники.
Кое-где на полянах перелетали и жалобно попискивали птицы. Небо над головой было очень светлое, белое, а к горизонту оно густело, и цвет его напоминал свинец. Оттуда шли медленные снеговые тучи.
В лесах становилось всё сумрачнее, всё тише, и наконец пошёл густой снег. Он таял в чёрной воде озера, щекотал лицо, порошил серым дымом леса.
Зима начала хозяйничать над землёй, но мы знали, что под рыхлым снегом, если разгрести его руками, ещё можно найти свежие лесные цветы, знали, что в печах
Источник
