Первый снег
. А кто–то ведь пытался жить —
в моих стихах, в моих осинах.
А я всё спал — в руках твоих —
невыносимых.
Но надоело мне — как раненая птица,
спасать птенцов, камлать — как на войне —
ведь я хочу ещё —
тебе, тебе! — присниться:
в очках и без очков — в предельной наготе.
Ведь я и сам ещё — хочу себя увидеть
без книг и без стихов (в них — невозможно — жить!). —
Я это говорю,
не чтобы их — обидеть,
а чтобы — оскорбить.
Чтоб их — ликующая, смешанная — стая
обрушилась, упала (гогоча),
мне прям на голову —
так — чтоб меня не стало,
точней: не стало — прежнего — меня.
. Я это говорю, как водится,
раздельно,
понятно, образно, на русском языке.
Я это говорю
не для кого — отдельно,
а всем — конкретно, каждому, тебе!
Да, я хочу кому–нибудь присниться —
в очках и без очков, без чёлки, в пиджаке, —
как белый лист,
как чистая страница,
как первый снег — в предельной простоте.
Вот будет номер! — если (будто в детстве)
с открытым лбом
я вдруг пойму тогда,
что — и одетому — мне никуда не деться
от проступающего, как пятно, — стыда.
. Но тут же! —
негодующая стая
моих стихов,
простившая меня, —
ты! — защитишь меня,
со всех сторон — сжимая,
вытягивая шеи,
выгибая —
галдя, топча, калеча, гогоча.
А снег летел — до покрасненья
костяшек, пальцев, крыльев носа, глаз.
ЕЩЁ ВСЕГО ОДНО ПРИКОСНОВЕНЬЕ.
В ПОСЛЕДНИЙ — РАЗ.
Как куст — в луче прожектора, осенний,
я чувствую разлуку — впереди.
ЕЩЁ ВСЕГО ОДНО СТИХОТВОРЕНЬЕ.
НЕ УХОДИ.
А кажется — нельзя ещё теснее,
а кажется, ещё прочней — нельзя.
ЕЩЁ ОДНО ТАКОЕ ПОТРЯСЕНЬЕ,
И ВСЁ — И БАЦ! — И БОЛЬШЕ НЕТ МЕНЯ.
Но — размыкая руки, — без сомненья,
я всё перенесу, но и запомню — всё.
. ещё одно моё стихотворенье.
. ещё одно твоё прикосновенье.
. ещё одно — такое — потрясенье.
Источник
ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ
После перерыва COLTA.RU ПУБЛИКУЕТ НОВЫЕ СТИХИ ДМИТРИЯ ВОДЕННИКОВА
« previous entry | next entry »
ноя. 23, 2020 | 04:43 pm
Я буду никнуть, горевать,
искать пути,
та-тá-та, тá-та, та-та-тá
а ты лети.
СТИХИ НИ ДЛЯ КОГО
Когда я написал первые стихи
после десятилетнего перерыва,
я первым делом пошел мыть кухню.
Это было освобождение:
«мне ничего не нужно».
Все эти дни мне казалось,
что я заболеваю.
Я кутался в кофты,
мне казалось,
что у меня ОРВИ или начинающаяся ангина.
(К тому времени я уже перенес ковид
и за мной установили слежку —
совсем несправедливо
мне выписали пятикратный штраф.)
А когда я написал через четыре дня стихотворение,
ощущение озноба прошло.
Я пошел на кухню
и стал мыть раковину и стены,
всякие труднодоступные места
(нельзя сказать, что я мыл особенно успешно,
хотя я умею мыть, я упорный).
Стишок пишется так же:
от тебя нужны упорство и слезы,
желательно потеря,
ощущение переломившейся жизни
(по крайней мере, первый стишок так работает).
Тебе кажется, что жизнь твоя кончилась,
переломилась.
Ты пишешь и плачешь,
и говоришь: я не вернусь, я не вернусь, мы не вернемся.
А потом это становится неважным.
Потому что вот он, твой первый стишок,
лежит на сложенных вдвое листочках,
исписанных по старинке,
а потом сразу перепечатанный в компьютер,
потому что так легче увидеть знаки.
И потом ты расставишь знаки —
и скажешь: я совсем не это писал,
я не тебя писал.
А там уже что-то больше
того, что ты думал,
о чем ты плакал,
о чем дрожал.
Вот оно, первое стихотворенье заново свободного человека —
от любви,
от стыда,
от слез,
от жалости
и сожаленья.
«Дочка-дочка, будь добра, —
мама говорит: —
У меня внутри дыра,
И она болит.
Принеси воды стакан,
кушать приготовь.
Выпей антидепрессант
за мою любовь.
За глаза его с утра,
зеленее льда».
— Мама, мама, будь добра:
помирать пора.
Серебристая моя,
золото мое,
у тебя давно в груди
битое стекло.
(О себя, как о кровать,
cтукнемся во сне.)
«Когда станет умирать,
он придет ко мне».
Жизнь пройдет, и снег пойдет,
полетит на свет.
«Что ж ко мне он не идет,
Если смерти нет?»
. Мама-мама, вот скамья,
Вот кровать и стол.
Мама, мама, это я.
Я к тебе пришел.
Ты еще не знаешь, что на следующий день ты проснешься прежним.
Ничего не изменилось.
Да, вот текст,
вот новое стихотворенье,
но раньше я писал и получше.
Не такое уж это и чудо.
Ну что я могу сказать тебе, Иван Иваныч?
Просто работай.
Они же ни для кого,
их даже не хочется никому показывать,
кроме двух первых людей,
один — твой старый, с которым ты давно не общаешься, друг,
который пережил рак,
вторая — это твоя подруга,
которую, когда она выпьет бутылку,
развозит в совершенную зюзю.
«Давайте я вам позвоню?» — пишет она.
Нет.
Мне важно этот момент тишины и одновременной не-тишины прожить.
Господи, боже ты мой, они вернулись:
вот они.
Теперь их, собственно, можно и уничтожить.
Или никому не показывать.
[Я люблю тебя, как никого не любил.
Не такое уж это и чудо.]
Пускай, пускай повалит этот снег.
Я жил, я был, сражён, горжусь медалью.
Когда ещё повалит этот снег?
А снег повалит.
Я выйду днём с белёсого крыльца
увижу маму мёртвую, отца
живого, бабушку, сестру, тебя и брата.
Прабабушка мне скажет: в том краю,
а ты мне скажешь: я тебя люблю,
а бабушка: а я не виновата.
Когда ещё повалит этот снег?
Из всех прорех, из всей моей печали.
Я вдруг пойму, что это всё про всех:
тебя, меня, него, неё, про всех —
и все ключи, которые искали.
И я скажу, что я тебя люблю,
что я лишь сон, что я лишь сор вчерашний.
И жизнь идёт, и дело к декабрю.
И я скажу, что я тебя люблю.
Но почему же мне теперь так страшно, страшно.
Октябрь — ноябрь 2020 года
Полетели утки-гуси, полетели
низко-низко, часто-часто, как к дождю.
Над Москвою, над Манежем, над метелью,
Надо мной, как над рекою. (Не могу.)
У папаши, у мамаши будет праздник,
холодец, мясное разное, кутья,
торт творожный и блины с припёком. Разве
мы напрасно напекли их? (Без тебя.)
Над Москвою, над Парижем, над Понежьем
(за холмом — всегда — не русская земля)
кличут гуси-утки. Где же, где же
полосатая рубашечка твоя?
Поглупели наши гуси, постарели,
округлили подбородок и живот.
— Больше в подполе, под крышкой, за метелью
наша радость с нами не живет.
Гусь — смешно, а заяц ненадолго.
Сытый селезень, используй власть свою:
у меня болит, болит твоя иголка,
я сейчас ее переломлю.
Чтоб полезли пятна и морщины
в носогубье, в незабудки глаз:
гуси-лебеди уйдут, уйдут мужчины,
только счастье не уйдет от нас.
Потому что с дальнего Азова
не доступный ни для пушек, ни для стрел,
это я в веночке роз, в венке терновом,
как Кащей бессмертный, прилетел.
И стою, и плачу поминутно,
посреди толпы, как бы во сне,
и твержу: «Отдайте утку, утку,
утку с зайчиком моим — отдайте мне».
Источник
